Мешуга

Я поклялась родителям держать язык за зубами, но меня все равно продолжали посещать «видения», иногда наяву, а иногда во сне. У меня был младший брат, которого звали Барух Давид Алтер Хаим Бен-Цион. У кого еще было пять имен? Его назвали Барух Давид, но за несколько лет до его рождения мои родители потеряли двойняшек, мальчи­ка и девочку, умерших от скарлатины. Когда родился Барух Давид, отец поехал к своему рабби в Кузмир, и тот посоветовал ему добавить остальные имена — Хаим (чтобы он мог жить), Алтер (чтобы мог достичь старости) и Бен-Цион (чтобы он мог защититься от дья­вола). Рабби велел одевать мальчика в белый кафтанчик, белые панталоны и белую ша­почку, чтобы заставить Ангела Смерти пове­рить, что мой брат уже мертв и носит саван. Дома мы называли его только одним именем, Алтерл. Мать и отец тряслись над ним, как над сокровищем. Другие дети боялись играть с ним. У него была хорошая голова на пле­чах, и его меламед предсказывал, что он вы­рос бы вундеркиндом. Преподаванием отец не зарабатывал достаточно на жизнь, поэто­му мама выручала семью продажей молока. Еще она пекла гречишные и маль­чики из иешивы обычно забегали к нам и покупали их. Когда мне было девять лет, мама заплетала мне волосы в две косички. Не знаю почему, но эти мальчики всегда смотрели на меня, пожирали глазами. Тогда я боялась мужчин. Мне было одиннадцать, когда мне однажды приснилось, что Алтерл лежит на своей лавке, а над его головой кружится чер­ный огонь. Как может огонь быть черным? Но так мне казалось. Я проснулась, зная, что Алтерл умрет. Он спал на соседней лавке, и я пошла посмотреть на него. Он крепко спал, но все его личико было освещено, как будто на него бросали свет луна или фонарь. А над его головой я увидела черный огонь, как буд­то раздуваемый мехами, которые были в кузнице нашего кузнеца Итче-Лейба. Я быстро оделась и выбежала из дома. Я бродила и бродила, пока не рассвело. Это было после Суккота, и дорога была сплошным месивом грязи. Грязь в Изевице была знаменита на всю Польшу. Короче, в тот день братик умер.

Вскоре после этого у моего отца случился удар. Он потерял сознание, и его не смогли привести в чувство. Мать зачахла годом позже. Там, в Изевице, я стала швеей. Про Вар­шаву ты уже знаешь. Почему я рассказываю тебе эти вещи? По одной причине: у меня бы­ли видения. Сегодня.

—   Что ты видишь во мне? — спросил я.

Цлова какое-то время изучала меня, а потом сказала:

—   Ты изменился.

—   Что ты имеешь в виду?

—   Не сердись, — ответила Цлова. — Я не имею в виду ничего плохого.

—   Скажи, что ты имеешь в виду!

Как бы пытаясь проверить меня, Цлова сказала:

—   Ты сделал то, о чем теперь сожалеешь.

—   Что я сделал?

—   Возможно, женился?

—   Я не женился.

—         Что-то ты сделал. Эта Мириам — ведьма. Подожди, я принесу еще чая.

Наступил вечер, а мы все еще сидели и разговаривали. Я целовал Цлову, целовал ее лицо, губы, даже груди, но дальше не шел. Я поклялся не изменять Мириам. Часы показывали шесть, и я сказал Цлове, что мне пора идти, Будники ждут меня.

Она ответила:

—   Я провожу тебя до их дома.

—         О чем ты говоришь? Это долгий путь в метро, час или больше.

—         У меня масса времени. Я никогда не оставалась одна в Рош Хашана. Даже в концла­герях.

—         Я бы взял тебя с собой, но ты же знаешь, каковы женщины.

—         Знаю, знаю. Они ненавидят меня, все, потому что я моложе и потому что Макс однажды был моим. Они сорвали всю свою злость на мне и Приве. Они ругали и проклинали ее и плевали на меня. Почему ее или меня можно было считать виноваты­ми? Она ничего не знала о делах Макса и его намерениях. И зачем она сбежала в Израиль? Пойдем, разреши мне пойти с тобой.

—   Цлова, это бессмысленно.

—         В этом самый смысл. Когда я остаюсь одна, то начинаю слишком много думать.

—   Ты скучаешь по Максу?

—   Да, а теперь я буду скучать и по тебе.

Мы вышли из квартиры; Цлова заперла дверь на два замка. В лифте мы столкнулись с разодетыми по-праздничному мужчинами и женщинами, шедшими в синагогу с молитвенниками в руках. В метро было почти пу­сто — начало Рош Хашана давало о себе знать. Нееврейские пассажиры, разойдясь по почти пустому поезду, читали вечерние газеты на английском, в которых выделя­лась фотография белобородого еврея в та­лесе,[145] трубящего в шофар. Цлова и я уселись в углу последнего вагона и смотрели на убе­гающие назад рельсы. Цлова взяла меня за руку.

—         Он не ценит то, что я по нему скучаю. Макс заводил любовные связи со всеми подряд. Он похож на турка. Ему надо было иметь — как это называется? — гарем. Но он болен, болен. То он силен, как бык, а на следующий день слаб, как муха. И еще он никог­да не переставал спрашивать меня, с кем я спала, со сколькими я спала.

—   А со сколькими ты спала? — спросил я.

—   Теперь ты хочешь знать? Я не считала.

—   Двадцать?

Цлова долго молчала.

—   Даже десяти не было.

—   Где? В Варшаве?

—         Все в Варшаве. Здесь не было никого, кроме Макса.

—   А что было в концлагерях?