Мешуга

—   Им не разрешалось трогать еврейских девушек. Осквернение расовой чистотыони это называли. Мы все кишели вшами. Ах, если бы только поезд шел, шел и никогда бы не добрался до места назначения.

—   Куда бы ты хотела поехать?

—         В Израиль, в Китай — лишь бы не расставаться с тобой. Что я буду делать дома одна?

Мы сидели молча, и Цлова склонила голо­ву мне на плечо. Она, должно быть, заснула, потому что вдруг всхрапнула и выпрямилась.

—   Где мы?

—   На Симон авеню.

—   Где это?

—   Восточный Бронкс.

—   Я не знаю, как добраться обратно.

—         Цлова, я не могу взять тебя к этим людям. Они пригласили меня, а не тебя.

—         Нет, нет, нет. Я бы не пошла, даже если бы меня пригласили.

—         Оставайся в этом поезде до конечной станции и подожди, пока он не пойдет назад. Потом выйдешь на Семьдесят второй-стрит.

—         Поезд может стоять на конечной станции всю ночь.

—   Там будет другой.

—   Я боюсь пересаживаться.

—   Что же ты собираешься делать?

—   Ждать тебя.

—         Ты с ума сошла? Я проведу у них всю ночь.

—         Ты мне этого не говорил. Ты проведешь ночь в постели со своей любовницей?

—   У них есть для меня отдельная комната.

—   Как зовут эту женщину?

—   Фрейдл.

—   Она в тебя влюблена?

—   Не говори ерунды.

Мы вышли из метро, и я показал Цлове, где сесть в поезд, чтобы доехать обратно в Манхеттен. Цлова сказала:

—   Подожди здесь. Не уходи, пока я не поднимусь на противоположную платформу и не увижу тебя. Я хочу быть уверена, что не потерялась.

—   Хорошо.

Я стоял и ждал, но не видел Цлову. К противоположной платформе подошли и ушли уже два поезда. «Что могло с ней случить­ся?» — спрашивал я себя. Вдруг меня потряс истерический хохот. Мы едва познакоми­лись, а она уже цепляется ко мне, как жена. Куда она делась? Наконец я ее увидел и за­кричал:

—   Почему так долго?

—   Я не могла разменять деньги, а у кассира не было сдачи с десяти долларов.[146] Что ты делаешь завтра вечером?

—   На завтрашний вечер у меня уже есть приглашение.

—   Когда я тебя снова увижу?

Прежде чем я смог ответить, подошел поезд, и Цлова села в него. Она что-то кричала и жестикулировала. Я быстро спустился на улицу и пошел к квартире Будников. Здесь, в Восточном Бронксе, Рош Хашана был еще более очевиден. Все магазины были закрыты, а улицы слабо освещены. Стемнело. Я вспом­нил фразу из Гемары: «В какой из праздников прячется молодая луна? В Рош Хашана». Да, а куда девались умершие? Что стало с сотнями и тысячами поколений, когда-то живших на Земле? Куда делись их любовь, их боль, их надежды, их иллюзии? Уходят ли они навсегда? Или где-то во Вселенной есть архив, где все это запоминается и воспроиз­водится?

Неожиданно я понял, что не могу идти к Будникам с пустыми руками. Я принялся высматривать лавку, которая была еще открыта, и стал плутать по улицам Восточного Бронк­са. Пошел мелкий пронизывающий морося­щий дождь. Я останавливал прохожих и спра­шивал, где можно найти винный магазин. Некоторые не отвечали; другие говорили, что все магазины уже закрыты. Вдруг я оказался на хорошо освещенной улице, где и нашел винный магазин. Я купил бутылку импортно­го шампанского, остановил такси и влез в не­го. Несколькими минутами позже я стучал в дверь к Будникам.

Фрейдл празднично разоделась и зажгла несколько свечей. Она была невысокого рос­та, ее подкрашенные волосы были такими же черными, как глаза, а маленькое личико лучилось польско-еврейским весельем. Она смог­ла сделать Мишу анархистом, но в последние годы начала признавать, что жизнь не совсем такова, как ее определяли Бакунин, Штирнер или Кропоткин,[147] — это касалось, напри­мер, положения евреев.

Я ел халу с медом и цитировал:

— «Пусть приходящий год будет добрым и сладким».

Я ел морковь и цитировал:

—    «Пусть наши достоинства и добродете­ли растут и умножаются».

Это пожелание есть только на идише. Уверен, что сефарды[148] его не произносят. Я не притронулся к голове карпа, потому что был вегетарианцем, но когда Фрейдл принялась ее есть, процитировал для нее:

—    «Пусть мы впредь будем в голове, а не в хвосте».

Эти обычаи возникли, когда евреи уже начали говорить на идише, в Германии, а может быть, позднее, в Польше.

Миша презрительно отворачивался от молитв и благословений, но не от еды. Он с удовольствием пожирал блюдо за блюдом, одновременно осыпая оскорблениями и ругательствами еврейских реакционеров всех сортов: сионистов, членов партии «Полай Цион», ортодоксальных и реформирован­ных евреев, консервативных евреев,[149] а заод­но и еврейских социалистов и коммунистов. Он считал, что у всех у них единственное же­лание — получать выгоду для себя и эксплуатировать остальных. Они маскируют свою жадность цветистыми фразами и лицемер­ными лозунгами. За последние двадцать лет анархисты официально отказались от терро­ра как метода борьбы. Однако Миша сомне­вался, могут ли цели анархистов быть до­стигнуты без этого.