Мешуга

В ту ночь у меня было такое чувство, как будто между нами лежал призрак, препятствовавший нашему сближению. Несколько раз она называла меня Максом, потом изви­нялась и поправляла себя. Я уснул и был раз­бужен телефоном, звонившим в гостиной. Светящийся циферблат моих часов показы­вал четверть второго. Мириам приняла сно­творное и крепко спала. Кто бы мог звонить среди ночи? Опять Стенли? В темноте — я никак не мог вспомнить, где выключатель, — я схватил трубку и прижал ее к уху. Никто не отзывался, и я уже был готов повесить трубку, как услышал шорох и покашливание. Муж­ской голос спросил:

—   Аарон, это ты?

Словно что-то прорвалось во мне:

—   Макс?

—   Да, это я. Я вылез из могилы, чтобы задушить тебя.

—   Где ты? Откуда ты звонишь?

—   Я в Нью-Йорке. Только что прилетел из Европы. Самолет опоздал, и мы целый час не могли приземлиться. Ареле, я здесь инкогни­то. Даже Прива не знает, что я вернулся. Ес­ли мои беженцы пронюхают, что я здесь, они разорвут меня на мелкие кусочки, и они вправе сделать это.

—   Почему ты не написал нам? Мы тебе телеграфировали.

—   Я до последнего момента не знал, смо­гу ли прилететь. Матильда умерла, и я сам полумертв. Все библейские проклятия пали на мою голову в этой поездке.

—   Где ты сейчас?

—   В отеле «Эмпайр» на Бродвее. Как Мириам?

—   Она приняла снотворное и сейчас крепко спит.

—   Не буди ее. Я серьезно заболел в Поль­ше и какое-то время мне казалось, я вот-вот помру. У Матильды случился инфаркт, и она умерла в самолете. С большими трудностями Хаим Джоел отправил ее тело в Эрец-Исраэль.[112] Она будет лежать там с другими правед­ными мужчинами и женщинами. Мне же, по­хоже, придется иметь дело с могилой в Нью-Йорке. Те знахари, что оперировали меня в Варшаве, изрядно напортачили. У меня кровь в моче.

—   Почему ты не лег в больницу в Швейцарии?

—   Мне сказали, что лучшие врачи по этой части в Америке.

—   Что ты собираешься делать?

—   В Швейцарии мне дали фамилию врача, мирового авторитета в этой области. Я телеграфировал ему, но не получил ответа. Мне не хочется умирать среди чужих.

 — Я разбужу Мириам?

—   Нет. Приезжайте завтра. Никто не дол­жен знать, что я здесь. Я записался под другим именем — Зигмунд Клейн. Живу на восьмом этаже. Отрастил седую бороду и выгляжу, как Реб Тцоц.

Внезапно гостиная осветилась, и Мириам, в ночной рубашке, босая, выхватила у меня трубку. Она вопила, то смеясь, то плача. Я никогда прежде не видел ее в такой истерике. Я вернулся в спальню; прошло более получа­са. Она никогда не делала из этого секрета — Макс был для нее на первом месте. Вдруг дверь распахнулась, и Мириам зажгла свет.

—   Баттерфляй, я еду к нему в отель.

Я решил не ехать с ней, и она спросила:

—   Ты что, сердишься?

—   Я не сержусь. Я на двадцать лет старше тебя, и у меня нет сил на такие приключения.

—   У тебя масса сил. Я скорее умру, чем оставлю его в одиночестве, больного!

Я лег на спину и смотрел, как Мириам одевается. Закончив одеваться, она сразу ушла.

Я попросил позвонить мне, как только она приедет в отель «Эмпайр», но совсем не был уверен, что Мириам это сделает.

Я задремал, и мне приснился Песах в Варшаве. Отец проводит седер,[113] и мой младший брат, Моше, задает четыре вопроса.[114] Я все видел ясно: праздничную кушетку от­ца в маму в субботнем платье, которое она впервые надела в день своей свадьбы. На столе, покрытом скатерью, стояли сереб­ряные подсвечники, вино, бокалы, блюдо для седера, в котором в должном порядке располагались горькие травы, яйца, ку­риная ножка на косточке. Маца[118] лежала, завернутая в шелковое покрывало, которое моя мать вышила золотом для своего жени­ха, став невестой. Я слышал, как отец возвы­сил голос, напевая: «Сказал Рабби Элиазер, сын Азарии: Видишь, мне почти семьдесят лет, а я так и не удостоился чести узнать все об Исходе из Египта, о котором рассказыва­ют по ночам, пока Бен Зома не растолковал этого...»