Мешуга

—   Они и ведут себя безнравственно. Все еврейские девушки в моем колледже имели связи с неевреями. Даже те, что замужем или ходят в синагогу, ничем не лучше. Еврейство в Америке заключается в отправке чеков в Из­раиль или в принадлежности к Хадассе.[103] И мне известно, что в государстве Израиль дела об­стоят точно так же.

Мы долго молчали, глядя прямо перед собой. По-видимому, мы добрели почти до Верхнего Манхеттена, потому что скамей­ка, на которой мы сидели, была неподалеку от дома, в котором находилась квартира Трейбитчеров. Вдруг Мириам зашевели­лась.

—   Вот твои — Она открыла сумочку и отдала мне ключи, чековую книжку и мои деньги, положенные в конверт. — Мо­жешь рассказать Максу все, что произошло. Запомни, я могу обходиться и без мужчин. Если хочешь, это будет нашей последней встречей.

Мы поднялись и вошли в парк, молча шагая, пока не оказались возле пруда. Утро бы­ло солнечным, но сейчас небо затянули об­лака. В воздухе пахло возможным дождем и приближающейся осенью. Стаи птиц, прон­зительно крича, проносились над водой. Я не мог продолжать встречаться с Мириам, но и не мог заставить себя расстаться с ней.

Каков будет следующий шаг? У меня часто появлялось такое чувство, что (несмотря на все, что говорится или делается) будущее будет просто повторением прошлого. Стефа предложила мне дом, и я согласился. Она все больше полнела, старела и часто ожесточалась. Она затаила злобу против своей замуж­ней дочери и сама же тяготилась этим. «Франка ненавидит евреев, — часто говорила Стефа. — Она обижена на меня. Что я ей пло­хого сделала?» Нет, я не смогу жить со Стефой и Леоном. Я не смогу выносить странных рассуждений Леона, его намеков относитель­но завещания, бесконечной болтовни о моих произведениях. Он ухитряется и похвалить меня и, на свой примитивный лад, уколоть. Ка­ким-то образом он понимает мои пережива­ния и иллюзии и тут же высмеивает их, это на­смешки старого человека, который видит суетность жизни.

Наступили сумерки, а мы с Мириам все еще прогуливались. Парк постепенно пустел, и вскоре мы остались одни. День был долгим. Красное солнце висело в небе, как огромный ог­ненный мяч. Оно не сияло, а тлело. Мне показа­лось, будто из-за какого-то сбоя в небесной механике солнце забыло и повисло на небе, потерянное и Я частенько фантазировал по поводу космических изме­нений, происходящих у меня на глазах. Земля оторвалась от Солнца — и что потом? Смог ли бы Бог восстановить такой же мир? Но поче­му бы мир оказался другим, если люди оста­вались бы людьми, как и раньше?

Мириам взяла меня за руку, но прикосно­вение ее пальцев раздражало меня, и я ото­двинул их один за другим. Она говорила о разрушении Варшавы, о польском восста­нии, о зверствах нацистов, а мне больше не хотелось слушать. Почему она прицепилась ко мне? Может ли такая женщина испыты­вать любовь? Я заметил, что она все время меняет предмет разговора, быть может, из страха надоесть мне. Я эгоистично радовал­ся тому, что взял верх над Мириам, той биологической властью, которая существует у всех видов, во всех поколениях среди муж­чин, женщин, животных, птиц — чем-то вроде универсального приказа. Мне теперь не было нужды нравиться ей, я мог разглагольство­вать о любой чепухе и нелепости. Вдруг она спросила:

—   Что, ты думаешь, будет происходить с идишем?

Она только что придумала этот вопрос, или он связан с чем-то, о чем она говорила и чего я не услышал? Я решил ответить серь­езно.

—   Язык будет становиться прогрессивно богаче, в то время как людей, которые на нем говорят, будет все меньше. Идишисты станут бандой нищих и будут писать стихи, которые никто не станет читать. Писатели станут та­скать такие тяжелые портфели рукописей, что сами будут шататься под их тяжестью. Они начнут плести заговор, чтобы устроить революцию — не на земле, а на...

Тут Мириам прервала меня:

—   Посмотри на это!

Мы достигли южной границы Центрально­го парка. Окна всех небоскребов отражали сверхъестественный свет, как будто огромная стеклянная стена горела и сияла сама по себе. Это было красиво, если не считать того, что свет словно делал здания пустыми и покину­тыми. Мне припомнилась история, расска­занная рабби Нахманом из Вроцлава,[104] о двор­це, в котором стоял длинный стол, накрытый для королевского пира, несмотря на то, что дворец был покинут на много лет.

Мириам сказала:

—   Не смейся, но я хочу есть.

—   Это не повод для смеха.

—   Баттерфляй! Я могу называть тебя Баттерфляй?

—   Можешь называть меня даже Нехби бен Вафси.

—   Что это за имя?

—   Оно из Пятикнижия. Кроме того, был писатель, который использовал это имя как псевдоним — не помню, писал он на идише или на иврите.

—   Баттерфляй, я не могу больше жить без тебя. Это горькая правда.

—   Уже не можешь? Так скоро? — спро­сил я.

Я вовсе не собирался говорить этого. Это сорвалось с моих губ само собой.

  —   Со мной все происходит быстро. Или быстро, или совсем ничего не происходит, — ответила Мириам.

  —   А как насчет Макса?

  —   Я скучаю и по нему тоже.