Мешуга

— Я была там только один раз. Моя мать пошла покупать билеты на лекцию и взяла меня с собой. Мой учитель был членом Клу­ба, и он обедал в комнате, через которую мы проходили. Когда он нас увидел, то все бросил и показал нам дом, словно это был музей. Мне было тогда девять лет, и я уже чита­ла книги на идише. Не только учебники, но и книги для взрослых. Мать выругала меня. Она сказала: «Если ты будешь читать эти книги, то раньше времени состаришься. Кро­ме того, забудешь польский». Я обещала не читать их, но как только она вышла из моей комнаты, снова взялась за них. Что я читала? Шолом Алейхема, Абрахама Рейзена, Шолома Аша, Гирша Номберга, Сегаловича. Мы выписывали»[45], и, став старше, я читала ее тоже. Ежедневные газеты мы читали и выбрасывали, но литературные журналы отец всегда сохранял. Роман, который вы перевели, был включен в приложения к «Литерарише Блеттер», и в нашем доме были все номера. Мой учитель — Шидловски его фамилия — познакомил ме­ня со всеми в Клубе Писателей. Я была такая наивная, что думала, что все они давно умер­ли. Но в тот день мне довелось увидеть мно­гих из моих любимцев живыми и даже еще не старыми. Они сидели и ели куриную лапшу. С вашими сочинениями я начала знакомить­ся позже, уже здесь, в Америке. Как только я прочла первую главу, то сказала...

—    Не захваливай его! — прервал ее Макс. — Он будет наслаждаться твоими комплиментами до тех пор, пока не раздует­ся и не лопнет. Писатель как лошадь: дашь ей торбу овса, она сожрет торбу; если дашь две, она проглотит и две. В хозяйстве моего отца не раз бывало, что лошадь объедалась све­жей травой и вскоре подыхала.

—    О, какие гадости ты говоришь! — укоризненно сказала Мириам.

—    Это правда! Аарон может подумать, что я завидую его славе, но я желаю ему в тысячу раз большего успеха. Много кем я хотел бы быть, но только не писателем — становиться писакой — это меня никогда не привлекало.

—   Кем вы хотели быть? — спросил я.

—    Послушай, если ты будешь обращаться ко мне с этим церемонным «вы», я схвачу те­бя за шиворот и спущу с лестницы. Какая вежливость! Говори ясно и нормально «ты» или отправляйся к дьяволу! Если уж наша маленькая школьница не церемонится со мной, то тебе и подавно не следует. Я говорю совершенно открыто, ты и она так близки мне, как если бы ты был моим братом, а она... Ладно, я лучше не буду говорить ерунды. Ка­жется, ты задал мне вопрос, но я уже не по­мню, какой.

—   спросил, кем именно ты хотел быть?

—   Кем я хотел быть? Рокфеллером, Казановой, Эйнштейном, даже просто пашой с гаремом, полным красавиц. Но сидеть с карандашом и царапать бумагу — это не по мне. Читать — да. Хорошая книга для меня так же важна, как хорошая сигара.

—   Я не знала, что ты мечтал иметь га­рем, — сказала Мириам.

—   Я мечтал об этом тридцать лет назад, раньше, чем ты, Мириам, выбралась из чрева своей матери. Но теперь, когда у меня есть ты, я больше никого не хочу. Такова горькая правда.

—   Почему горькая? — спросила Мириам.

—    Потому что это означает, что я стал на тридцать лет старше, а не моложе.

—    Бедный Макс. Мы все становимся с каждым днем моложе, лишь он один стано­вится старше. Ты хочешь постоянно молодеть до тех пор, пока в конце концов не станешь младенцем? — спросила Мириам.

—   Нет, я хотел бы остановиться на трид­цати.

—   Ах, пустой мечтатель, — сказала Ми­риам по-польски.

Темнело. Сумерки заполняли комнату, но никто не поднялся, чтобы зажечь свет. Время от времени Макс затягивался сигарой, и красноватый свет освещал его лицо. Свет блеснул в его глазах, и внезапно я услышал, как он сказал:

— Когда я с вами обоими, я снова молод.

Я и раньше бесчисленное количество раз слышал эти истории, но в передаче Мириам они казались несколько иными. Факты оставались более или менее теми же — в Варшаве были вырыты окопы, даже воздвигнуты бар­рикады. В то же время для многих оказалось неожиданностью внезапное начало войны в сентябре 1939 года. Много домов уже было разрушено немецкими бомбами. В стране на­чался голод. Мириам было тринадцать, и они с матерью остались дома одни. Отец Мириам ушел с тысячами других мужчин в сторону Белостока. Эти рассказы были столь знако­мы мне, что иногда я даже поправлял Мири­ам, когда она ошибалась в дате или номере дома. Все это я знал наизусть — голод, бо­лезни, то, как евреев сгоняли в лагеря прину­дительного труда, пожары, выстрелы, жес­токость немцев, безразличие поляков. Актеры пытались ставить пьесы на идише посреди лежавшего в развалинах гетто. Кто-то приспособил подвал под кабаре, в кото­ром состоятельные женщины проводили время, тогда как за стенами убивали людей. Позже, когда квартира Мириам была захва­чена, а ее мать отправили в концентрацион­ный лагерь, Мириам была переправлена из гетто в «арийскую» часть города. Бывшая учительница спрятала ее в темном алькове, где хранилась старая мебель, заваленная тряпьем и пачками газет.