Мешуга

Макс позвонил в дверь; прошла минута, прежде чем дверь открылась. Свободной ле­вой рукой Макс собрал и разгладил бороду. Я тоже быстро поправил узел на галстуке. Когда дверь открылась, перед нами стояла Мириам. Она была небольшого роста, не­сколько полноватая, с высокой грудью и ли­цом девушки, которой, казалось, было не бо­лее семнадцати. Весь ее облик искрился яркостью и привлекательностью молодости, на лице не было заметно никаких следов ко­сметики, а каштановые с медным оттенком волосы слегка растрепались. Темно-голубые глаза светились радостью ребенка, развлека­ющегося визитом взрослых. Она бросила на меня взгляд, казалось, спрашивающий: «А вы кто? » и в то же время уверяющий, что, кем бы я ни оказался, я буду желанным гостем. Пальцы Мириам были испачканы чернилами, как это бывало у школьников на прежней ро­дине, а ногти обстрижены (а возможно, об­кусаны) очень коротко. Ее платье тоже наво­дило на мысль о варшавской школьнице: свободное, лишенное малейшего намека на элегантность, с каймой, украшенной фестонами. Увидев нас, она воскликнула на варшавском идише:

—   Опять цветы? О, я убью тебя!

Только позже я заметил обручальное кольцо на ее указательном пальце.

—   Давай, убивай! — заорал Макс. — В Нью-Йорке так много убивают, будет од­ним трупом больше. Пожалуйста, возьми бу­кет. тебе не слуга, чтобы таскать твои бу­кеты. И открой шире дверь, дурочка!

—   О, вы меня так испугали, что я...

Мириам выхватила букет у Макса и широко открыла дверь. Мы вошли в квартиру, прихожая которой была столь мала, что в ней хва­тило места только для стола, заваленного блокнотами и книгами. За открытой дверью я увидел спальню с большущей, еще не застеленной кроватью, на которой были разброса­ны платья, пижама, газеты, журналы, чулки. На подушке примостились два очищенных яб­лока. Окно выходило на Центральный парк, и комната была залита солнцем. За другой две­рью была крохотная кухонька, стол и софа. На полу перед кухонькой[39] стояла кастрюля. В квартире не было ковриков, и паркет казал­ся новым, свеженатертым, как в доме, в кото­рый только что въехали. Я заметил, что Ми­риам была в одних носках, без туфель. Она металась с букетом в поисках вазы, но потом бросила его на кровать. Она почти кричала:

—    Это потому, что я не спала всю ночь. У нас тут был пожар. Старая леди, президент сиротского дома, забыла выключить свою печку, и вдруг появился дым, и приехали пожарные, и нам пришлось среди ночи спускаться в вестибюль.

Она повернулась ко мне:

—   Меня зовут Мириам.

Мириам сделала что-то вроде реверанса и протянула мне руку. Однако, очевидно, она забыла, что кое-что в ней держала — на пол упала ручка. Мириам добродушно распекала Макса.

—   Ты даже не познакомил нас! Ты еще больше смущен, чем я. Но я знаю, кто он. А я Мириам, и этого достаточно. — Она говори­ла и для меня, и сама с собой. — Мне хочется, чтобы вы знали, что я ваш самый большой почитатель во всем мире. читаю каждое слово, написанное вами. В Варшаве я училась в идишистской школе. Мы читали каждого из писателей, писавших на идише, даже самого бездарного. Меня учили говорить на литовском идише, но я так и не научилась. Читать могу, но говорить — нет. Как бы поздно я ни возвращалась домой, стоит мне обнаружить, что я забыла купить вашу газету на идише, бегу обратно на Бродвей искать. Однажды я бродила целых полчаса, но все газеты уже были проданы. Потом вдруг смотрю — лежит в урне. Ах, я, наверное, смешная!

—   Что тут смешного? — взревел Макс. — Если человек прочел газету, он ее выбрасывает. Нью-Йорк это не Блендев или Ежижки, где люди хранят газеты вечно!

—   Верно, но вообразите: я хожу и ищу — будто со свечой — продолжение его романа, а тут оно лежит в мусорной урне, как будто ждет меня. Я сразу стала читать, прямо на улице под фонарем. Вообще-то я заметила, что вы не тратите время на поиск слов. Вы пишете так, как люди говорят.

—    Именно это и следует делать писателю. Писатель не должен быть святошей, — ска­зал я. — В каком бы то ни было смысле.

—    Да, верно. недавно читала, что ошиб­ки одного поколения становятся признан­ным стилем и грамматикой для следую­щих, — сказала Мириам.

—    Как это вам понравится? — сказал Макс. — Только вчера родилась, а уже раз­говаривает, как взрослая.

—    Мне двадцать семь, а для него это вче­ра. Иногда я чувствую себя так, как будто мне уже сто лет, — сказала Мириам. — Если бы я рассказала вам, через что прошла во время войны и здесь, в Америке, вы бы поня­ли. Целый мир рушился у меня на глазах. Но вы, мой любимый писатель, вновь возвраща­ете его к жизни.

—    Ты слышишь? — заорал Макс. — Это величайший комплимент, который может сделать читатель писателю.

—    тысячу раз благодарю вас, — сказал я. — Но ни один писатель не может воскре­сить то, что разрушено злыми силами.

—    Когда я покупаю газету и читаю ваши рассказы, я узнаю каждую улицу, каждый двор. Иногда у меня такое чувство, как буд­то я даже узнаю людей.

—    Любовь с первого взгляда, — пробормотал Макс как бы про себя.