Мешуга

(от фр. «dada » — деревянная лошадка; детский лепет) — авангардистское течение начала XX века в поэзии и живописи.

(babysitter, — приходящая няня.

— разговор идет на идише; на этом языке «да» звучит как «йа».

— злой дух (или душа умерше­го), который вселяется в человека, овладевает его душой, говорит его устами, но при этом сохраняет самостоятельность.

— монета в пять центов.

Дайм (амер.) — монета в десять центов.

(или Тора) — первые пять книг Библии в еврейском изложении.

— советник биб­лейского царя Давида, поднявший против него вос­стание.

— День Искупления, или Судный День, в который Бог решает судьбу челове­ка и отпускает грехи, десятый день Рош Хашана, ев­рейского Нового Года.

Холокост (др. греч., букв. «всесожжение») — Катастрофа европейского еврейства, когда в 1939-1945 годах нацистами было уничтожено шесть миллионов евреев.

Глава 3

На этот раз Макс не подзывал такси. Ми­риам жила на Сотой-стрит у Централ-Парк-Вест. Макс зашел в аптеку позвонить по те­лефону, а я подождал снаружи. По соседст­ву расселились беженцы — из Польши, из Германии, из половины мира. На Вест-Энд- авеню был отель «Париж», который бежен­цы из Германии окрестили «Четвертым Рей­хом». Макс надолго задержался в аптеке, и я стоял на тротуаре и глазел на проезжающие мимо грузовики. На полосе бульвара посре­дине Бродвея старушка разбрасывала крош­ки хлеба, которые она принесла в коричне­вой бумажной сумке. Голуби слетались с крыш, клевали крошки, толпясь вокруг нее. Зловоние бензина и собачьего дерьма сме­шивалось с ароматом начинающегося лета. Перед цветочной лавкой на той стороне ули­цы были выставлены на тротуар горшки со свежими лилиями. На скамейках, протянув­шихся над решетками сабвея, сидели люди, которым, в центре нью-йоркской суеты и гро­хота, очевидно, нечего было делать. Пожилой человек всматривался в газету на идише. Седая женщина в черной шляпе сидела, неуклюже держа немецкую газету «Ауфбау»[38], пытаясь читать через увеличительное стекло. Негр спал, запрокинув назад голову. Бремя от вре­мени под землей грохотал поезд сабвея. Отку­да-то появилась машина, поливавшая пыль­ный тротуар.

Я жил в Нью-Йорке многие годы, но так и не смог привыкнуть к этому городу, в кото­ром человек мог прожить всю жизнь и все же остаться таким же чужаком, как в день, когда он впервые ступил на эти берега. Совершенно без всякой причины я начал читать надписи на проезжающих грузовиках — цемент, масло, трубы, стекло, молоко, мясо, линолеум, поролон, пылесосы, кровельные материалы. А по­том появился катафалк. Он медленно двигался мимо, его окна были занавешены, венок под колпаком — похороны без единого сопровож­дающего. Макс вышел из аптеки и помахал мне, чтобы я обождал. Он зашел в цветочную лавку и вышел оттуда с букетом. Мы двину­лись по направлению к Централ-Парк-Вест. Макс улыбнулся.

—   Да, это Нью-Йорк — вселенский бед­лам. Что мы можем сделать? Америка это на­ше последнее прибежище.

Мы молча продолжали идти вдоль трех кварталов, которые отделяют Бродвей от Централ-Парк-Вест, пока не подошли к большому многоквартирному дому в шестнадцать или семнадцать этажей. Над парадной был тент, и у входа стоял швейцар в форме. Швейцар, очевидно, был знаком с Максом. Он поприветствовал нас и открыл дверь, приглашая войти. Макс проворно сунул ему в руку чаевые. Швейцар поблагодарил его и, заметив, какая хорошая стоит погода, быстро добавил, что на завтра по радио обещали дождь. Той же самой информацией снабдил нас и лифтер. Макс огрызнулся:

—   Кого заботит, что будет завтра! Время существует сегодня. Когда вы доживете до моего возраста, то будете благодарны за каждый прожитый день.

—   Правильно, сэр. Жизнь коротка.

Мы вышли из лифта на четырнадцатом этаже, и тут я увидел кое-что оказавшееся для меня неожиданным. Б длинном холле между дверьми, которые вели в квартиры, стояли кресла и стол с вазой; на стене висели зерка­ло и картины в позолоченных рамах. Макс сказал:

— Америка, а? В Варшаве все это украли бы в самый первый день. Американские воры не кидаются на такой хлам, им нужна касса. Благословен Колумб!