Мешуга

—    Макс, я никогда этого от тебя не скрывала, — сказала Мириам. — люблю тебя за то, что ты есть, и люблю его за то, что он пишет. Что общего имеет одно с другим?

—    Имеет, имеет, — сказал Макс. — Но я не ревнив. Мне самому нравится Аарон. Он знает о Польше и Варшаве меньше, чем одну сотую того, что знаю Откуда ему знать? Родился в каком-то маленьком бедном в нищей деревне. Он настоящий про­винциал. Сидит за своим столом и выдумыва­ет. Но его выдумки стоят больше, чем мои факты. В Гемаре говорится, что после того, как Храм[41] был разрушен, пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. А поскольку писатели — известные безум­цы, то дар пророчества достался им тоже. Откуда молодой выскочка вроде него может знать, как говорил мой отец, или мой дед, или моя тетка Гененделе? Можете быть уве­рены, он еще нас опишет, придумав то, чего никогда не было, делая из нас идиотов.

—    Пускай. Ему не надо придумывать — я сама расскажу ему все, — сказала Мириам.

—    Все? — взревел Макс.

—    Да, все.

—    Прекрасно, значит, я уже приговорен. Что бы в этой Америке ни говорили, я уже вырыл себе яму. Пусть он рассказывает обо мне все, что захочет. После моей смерти вы оба можете разрезать меня на куски и скормить собакам. Но пока я еще жив, я привел гостя к моей девушке и хочу, чтобы она встречала его должным образом. Надень какие-нибудь туфли и убери кастрюлю, стоящую на полу. Зачем ты ее там оставила — для мышей?

—    Я шла за водой для каучукового дерева.

—    Куда ты шла, а? Давай, я помогу тебе навести порядок. Это квартира, а не свинарник, ты просто дикарка.

—    А ты кто, граф Потоцкий[42]? — спросила Мириам. — Ты даже еще не поцеловал меня.

—   Ты не заслужила поцелуя. Иди!

Макс раскинул руки, и Мириам кинулась к нему в объятия.

—   Вот так!

Я не мог поверить своим глазам. За десять минут Макс и Мириам убрали обе комнаты, поставили все на место, и вскоре квартира стала чистой и опрятной. Мириам расчесала волосы и надела туфли на высоких каблуках, сделавшись выше и стройнее. Когда она целовала Макса, ей пришлось встать на цыпоч­ки, а ему — наклонить голову. Стоя в его объятиях и обнимая его, она бросила мне ве­селый, флиртующий взгляд. Мне показалось, что в ее взгляде было что-то насмешли­вое и обещающее. Боже правый, подумал во мне писатель, этот день оказался необычай­но длинным и богатым событиями. Вот такой и должна быть литература, наполненной действием, без пустых мест, остающихся для штампов и сентиментальных размышлений. Я слышал много хорошего о Джойсе, Кафке и Прусте, но я решил, что не буду следовать путем так называемой психологической школы или потока сознания. Литературе стоит вернуться к стилю Библии или Гомера: действие, беспокойство, образность — и только чуть-чуть игры воображения. Но могло ли такое решение привести к положи­тельному результату? Не была ли моя дейст­вительность и действительность других, та­ких же как я, слишком парадоксальной?

Я чувствовал, что меня все больше опьяняют сигары Макса, кофе, который нам приготовила Мириам, наш разговор. Я спрашивал Мириам о ее жизни, и она отвечала охотно, коротко, с детской простотой. Родилась? — В Варшаве. Училась? — В идишистской шко­ле, в частной гимназии, в Хаватцелет — польско-ивритской высшей школе. Ее отец принадлежал к партии Фолвист[43]. Он был идишистом, а не сионистом. Но, тем не менее, каждый год вносил деньги в Еврейский На­циональный фонд. Ее дед (отец ее отца) был землевладельцем; у него были дома на ули­цах Лешно, Гржибовска и Злота. Отец ее ма­тери был хасидом рабби[44] Гура и владельцем винной лавки. Сколько детей было в семье? Только двое — старший брат Моня, который погиб в Варшавском восстании, и Мириам. Подружки звали ее Марилка, иногда Мари­анна. Когда разговор коснулся варшавского Клуба Писателей, Мириам сказала: