Манускрипт с улицы Русской

«Неужели он мог... Но почему в один и тот же день — королевское прощение и письмо от него? Мы бы выехали к Одровонжу за документами на землю, а он тут... А если бы и не выехали — ночью уничтожил бы всю охрану... Но нет... разве этот толстяк отважился бы на такое?» Боярин спокойно размышлял, остановив взгляд на бычьей шее Давидовича, которую сейчас затянет петля, если это правда.

— Чего ты печалишься, сват? У Орыси голова болит, и только. Пожалел я ее и не разрешил ехать верхом... Давай же, Ивашко, пожмем друг другу руки в знак нашего вечного согласия, — протянул судья правую руку, ратники плотно сбились позади него.

— А что это за пыль на горизонте? — показал Ивашко на запад.

— Несколько моих людей, дорога сейчас опасная, — насторожился Давидович.

Ивашко слез с коня.

— Да ты большой круг сделал, аж на Волынский шлях тебя занесло. Я ждал тебя у Брамы.

— Неспокойно на той стороне, сват, очень неспокойно, — забегали глаза у Давидовича: слишком допытывается Ивашко, но он ничего не подозревает, ведь ратник, который привез ему письмо, говорил, как плакал Ивашко и просил, чтобы судья скорее приезжал с дочерью.

— Так слазь, поздороваемся и забудем о наших обидах, — развел боярин руки.

Давидович поднял ногу, вторая застряла в стремени — неповоротлив стал судья.

— Я помогу тебе, — подошел Ивашко, кивнул своим ратникам и неожиданно дернул толстяка за пояс, даже хрустнула нога в стремени; ахнул судья, падая на землю; возле каждого из ратников Давидовича оказалось по два-три ратника Ивашка; Ивашко Преслужич схватил судью за горло.

— Покажи мне грамоту на староство, — стал ощупывать одежду Давидовича, пока за подкладкой кунтуша не обнаружил тонкий свиток, разорвал полу, вытащил сверток, развернул его. Два ратника подняли с земли Давидовича, у него от страха глаза вылезли из орбит, с толстых губ капала слюна; судья надеялся, что грамоту прочитают не сразу, а королевский отряд, заметив что-то неладное, уже двинулся. — Проклятая латынь! — заскрипел зубами Ивашко. — А ну-ка, любомудр, прочитай быстро, — подал свиток небольшого роста мужчине, сидевшему на коне среди ратников; Давидович узнал в нем Каллиграфа.

— Пощади! — воскликнул судья, падая на колени, все еще пытаясь выиграть время: топот приближался.

— Никита! — крикнул боярин. — Скачи что есть мочи к тем, что пошли в обход, и уничтожить их всех до одного! До единого!.. — показал на катившуюся со стороны горизонта пыль. — Постой, возьми еще нескольких ратников, и гоните в Теребовлю! Запалить все, а Орысю, Орысю...

— Будь спокоен, боярин! — пришпорил Никита коня.

Ратников Давидовича казнили на месте; обе хоругви Ивашка напали на польский отряд с двух сторон.

Преслужич оглянулся вокруг и остановил свой взгляд на ветвистом осокоре. Взмахнул рукой. Через минуту тучное тело Давидовича раскачивалось на дереве.

Только один королевский всадник проскочил мимо осокоря, скача галопом по Волынской дороге на Львов. Ивашко не разрешил преследовать его: пускай сообщит обо всем своим панам.

Розовощекий Адам сегодня, как и каждый день утром, стоял на галерее возле окошка, поглядывая, кто из слуг проспал, чтобы потом наказать голодом или плетью. Без этого утреннего ритуала, как монастырскому послушнику без молитвы, ему не лез в рот завтрак, а слуги бегали по усадьбе с раннего утра, потому что страшно было попадаться на глаза пану, у которого на щеках девичий румянец, а зрачки — словно гвозди, и в них таится бездушная жестокость.

Он увидел: на подворье ворвались всадники, но не испугался, как в тот раз, когда неожиданно приехал отец; обрадовался Адам — старик уже расправился с Ивашком и прислал за ним, чтобы ехал в Олеско, — там в безопасности переждет, пока все утихомирится; выбежал на порог — и онемел: два черных мужика схватили его, скрутили назад руки и связали веревкой.

— Веди к Орысе! — прошипел Никита над ухом Адама и втолкнул его в галерею.

У Адама подкашивались ноги, но Никита подталкивал его — должен идти; гончар, чтобы не поднимать лишнего шума, открывал перед Адамом одни, вторые, третьи двери, и наконец они оказались в комнате, посреди которой стояла бледная, изможденная женщина с большими синими безжизненными глазами, в которых ничего не отражалось, кроме страха загнанного зверька.

Никита присмотрелся и только по глазам узнал дочь Ивашка Рогатинского. Неужели это та самая красавица Орыся, на которую когда-то заглядывались все, любуясь ею, когда вместе с отцом приходила в церковь или на базар в ярмарочные дни?

Орыся глядела на ратника глазами, полными ужаса, не знала, что хотят сделать с ней, дрожала, и когда Никита произнес: «Одевайся быстрее, я отвезу тебя к отцу», — она даже не шелохнулась. Жалость сжала сердце Никиты: что они тут сделали с тобой, бедняжка!.. Он сам набросил ей на плечи какую-то одежду, а потом повернулся к Адаму и изо всей силы ударил его тяжелым кулаком по голове.