Манускрипт с улицы Русской

Слегка опьяневший кавказец обнажил белые зубы в добродушной улыбке: ему и в голову не приходило затевать ссору с вошедшим — из-за кого, из-за проститутки? Богуша все интересовало в городе — внешне пышном и величественном, а в глубине своей таком же, как все города на свете, люди тоже: он встречался уже, торгуя и отдыхая, с армянами, поляками, евреями, а русина видел только одного — на своей телеге по дороге из Теребовли. Ты русин и не разбойник? Богуш засуетился, словно хозяин дома, достал с полки чистый бокал, подошел к Арсену, взял за плечо, потащил к столу.

— Садись, джан, садись! Я второй раз в вашем гооде, но, считай, впервые, ибо тогда только витал над шпилями замков и куполами церквей, словно над эдемом, а теперь спустился на дно и хожу по нему уже две недели и с первого дня завел знакомство с пани Ханкой. Со дна иначе видишь мир, чем с неба... Я думал — плохой Амстердам, я думал — плохой Эривань, а Кафа — самый плохой, а теперь вижу, всюду одинаково, всюду одинаково... Мой друг Хочерис в золоте купается, на застекленном балкончике на солнце и зимой греется, горячие трубы обогревают снизу его пол, а под ним, в подвале, тараканы едят детей бедного ткача Авачека, зимой же его дети чуть ли не превращаются в сосульки... Везде то же самое... Пей, музыкант! Не хочешь, музыкант не пьет? Так сыграй — мы, армяне, любим музыку и грустные напевы... Я богатый купец, у меня есть все, но я был беден, очень беден, — он обвел глазами комнату, — и знаю, что такое нищета, знаю... А где ты живешь? Ах, ты не живешь, ты играешь...

И Богуш Ованесян налил в бокал густого красного вина, пил и все больше пьянел. Ханка подбивала его, чтобы больше пил и скорее уснул, и рада была, что Арсен не пьет, — ведь он такой знаменитый клиент: пылкий и денег не жалеет... Но армянин был крепким, сон его не брал, он завел длинный разговор о своих купеческих делах. У Богуша десять возов шелка и ковров, этот товар ушел за два дня, однако он привез и селитру, надо продать сорок возов, и почему не покупают бургграф, староста, непонятно, разве им не нужен порох? Но черт с ними, пускай стреляют просом... Богуш лишь бы только складской срок отбыл[66], — во Львове, слава богу, он длится не так долго, а тогда отправится в Олеско и продаст там уже все оптом правителю Олесской земли.

— Ивашку Преслужичу? — невольно вырвалось у Арсена.

— Какому Ивашку, какому Преслужичу? А-а, знаю: какие-то разбойники захватили было Олеско, но их уже оттуда изгнали или должны изгнать... Завтра-послезавтра туда едет с королевским отрядом настоящий правитель, вчера он приходил ко мне, грамоту старосты показывал, чтобы я не сомневался... О, Давидович — это большой пан, хотя и русин! Ты чего вскочил, садись... Знаешь Давидовича? А почему тебе его не знать?.. Ему нужен порох, да еще сколько...

— А ты откуда знаешь Давидовича? — сдерживая тревогу, спросил Арсен.

— Бог добрый... В Теребовле подсел к моему каравану такой себе толстый пан — опришков, говорит, боится, а они купцов не трогают... Я спрашиваю, кто он, а панок шепчет мне на ухо: когда закончишь складской срок, я буду старостой Олеско...

Арсен, стараясь быть спокойным, осторожно поднялся, потер рукой глаза, сказал Ханке:

— Вспомнил о старосте... Я и забыл, заговорившись, что мне на службу пора. Вечером, когда все разойдутся из бани, я загляну к вам, пани.

— Только не забудьте. Вы еще и вина не попробовали...

Арсен стремглав сбежал по ступенькам вниз. На улице остановился. Он не знал, не мог понять, зачем Давидович приехал во Львов из Теребовли, что происходит в Олеско; теперь он не думал об Орысе, мозг сверлила только одна мысль: против Ивашка Рогатинского и всех, кто там, готовится заговор, и долг его чести — если не поздно — предупредить олесчан о предательстве.

Вечерело. Зайти к Владыке, сказать? Направился было на Русскую, но круто повернулся и поспешно подался к Татарским воротам, пошел по Волынской дороге обратно туда, откуда пришел два года назад и куда поклялся никогда больше не возвращаться.

В понедельник рано утром на Рынок торопились удалые купцы, обгоняли друг друга — каждый хотел занять на площади место получше. Сегодня должна быть большая ярмарка. Кто-то, самый прыткий, первым прибежал на площадь и, не дойдя до кафских возов с селитрой, в ужасе остановился. На мостовой лежал мертвый купец. Подошедший по одежде узнал в нем караван-башу Ованесяна.

Он был синий, с обезображенным лицом — голодные вороны выклевали ему глаза, теперь они низко летали над площадью, переворачивались в воздухе и падали вниз.

Оторопевшие люди собирались вокруг, боясь подступить к трупу, возле него чернели с распростертыми крыльями галки, сердца людей охватила тревога. Городской палач с повозкой, на которой всю ночь вывозил падаль из города, подошел к мертвецу, наклонился и, выпрямившись, закричал — страшный в своем черном капюшоне с прорезями для глаз:

— Мор! Мор!