Манускрипт с улицы Русской

Ратники вынесли Орысю, посадили на коня Никиты, придерживали ее, ибо она чуть было не упала, теряя сознание, пока наконец поняла, что к ней пришла нежданная свобода. Никита выволок Адама во двор, челядь столпилась возле казарм, где сидели вооруженные стражники имения Давидовича; Никита крикнул слугам:

— Подневольная челядь жестокого изменника! Вот Перед вами ваш пан, — толкнул он ногой Адама, лежавшего на земле с вытаращенными глазами. — Не мы ему судьи, а вы. Милуйте или карайте, только воздайте хозяину по заслугам!

Мчались галопом назад с едва живой Орысей. Никита все время поглядывал на нее, крепко держа рукой; глаза Орыси были грустными, а на губах — улыбка. — «Матушка, святая богородица, не помрачился ли у нее разум?» — подумал Никита.

В чистом поле их настиг гул — он доносился со стороны имения судьи. Оглянулись, не останавливая лошадей: на околице Теребовли поднимался в небо столб дыма, а в просветах меж деревьев в темном саду вспыхивали языки пламени.

После полудня примчались в Подгорок. В селе было тревожно. Поселяне стояли толпой на толоке, советовались. Из Львова движется огромное войско, а Януш Подгорецкий со своим отрядом исчез.

— Что в Олеско? — спросил Никита у людей.

— Галайда уводит женщин, стариков, детей в Гаварецкие леса, — ответил тиун. — А боярин ждет вас.

...В светлице перед постелью, на которой лежала с закрытыми глазами Орыся, стоял на коленях Ивашко Рогатинский, никто не мог сдвинуть его с места, а люди ждали приказа. Отец гладил черные волосы дочери и шептал:

— Одно только слово скажи, доченька: «Ты самый сильный на свете», скажи... Для меня сейчас важны эти слова...

Позади него стояли Никита и Осташко. Прискакал гонец из Пушечной: польское войско уже близко. Каллиграф решительно положил руку на плечо боярина.

— Она будет жить, Преслужич. Разреши внести ее в замок — там безопаснее. А ты иди к ратникам — их уже охватил страх.

— Страх? — поднялся Преслужич. — Поздно бояться. Пора уже смерти посмотреть в глаза. Занести ее в скарбницу [67]. И не отходи от нее, Осташко... Арсена выпустите из тюрьмы, поклонись ему от меня. У него есть еще время оставить Олеско.

— Арсена... — шепотом произнесла Орыся. — Разве живет еще на свете Арсен? Это же так давно-давно было...

Осташко сам открыл тюрьму.

— Выходи, Арсен...

Смотрел на смуглое лицо гусляра, в длинных усах его пробивалась седина, а когда-то беззаботные скоморошьи глаза стали серьезными. Таким не знал его Осташко, это не тот гусляр — «где пиво пьем»... Каллиграф сказал твердым голосом:

— Ты свободен. Можешь уйти отсюда через Браму... Ивашко передает тебе свой поклон. Уходи. Завтра ты уже отсюда не выйдешь.

— Где мои гусли? — спросил Арсен.

— Ты пришел с пустыми руками...

— Да, да... Я пришел к вам с пустыми руками. Но в моей груди еще есть сердце... Говоришь мне — уходи? А когда-то ты сказал мне, что не только мечами воюют. Почему же сейчас не скажешь этого?

— Хочешь пролить кровь за Ивашка?

— За землю русскую. За веру православную.

Арсен больше не колебался. Как воспоминание промелькнула перед ним вся прожитая жизнь, и теперь понял, где и когда избавился от страха, который сопровождал его на длинном пути: отступил он перед самым тяжким страхом — ничтожностью, подлостью, мизерностью, посягавшими на его душу. Разве страшно идти вместе со своим народом на смерть за свободу своей Отчизны? Страшно быть отброшенным ею и влачить, как червь, жалкое существование среди врагов своих!

Из цехгауза выступало войско — тяжелое, вооруженное, суровое. Уходили ратоборцы из замка на Бродовскую дорогу — к Браме, где будут стоять до последнего вздоха.

Арсен спросил Осташка:

— Жива ли она?

— Жива. В замке Орыся.

Выпрямился, привычным жестом потянулся рукой к левому плечу, но гуслей не было. Тогда, оставив Осташка возле тюрьмы, шагнул вперед и смешался с ратниками, и тут же зазвучал его звонкий голос:

Ой, iз-за гори та кам’яноi
Виступало велике вiйсько.
Пан Iван iде, коника веде,
Хвалиться конем перед королем:
Нема в короля такого коня,
Як у нашого пана Iвана!

Шесть сотен ратников подхватили песню Арсена,и удесятерились их силы, потому что защитников должно быть больше: на ожидовских и кутковских полях и в кустарниках на сухой земле разлилось море врагов — десять на одного.

Нема в короля такого коня,
Як у нашого пана Iвана!

Староста Олесской земли — высокий, плечистый, в шлеме и латах — стоял над аркой и шестопером указывал на Браму. Он видел Арсена и думал о песне, которую трижды пели ему в жизни: королевскому леннику, Свидригайлову боярину и запоздалому князю, получившему клейноды перед смертью.

А песня переживет его, подхватят ее другие, и добьются того, чего не могли добиться они, и вспомнят мертвых.

Мертвые сраму не имут.

— Давид, садясь, клал персты на живые струны, мы берем перо скорописное, чернила, бумагу и слагаем письмена... Последние письмена...