Манускрипт с улицы Русской

Звон колокола уже давно умолк. Теперь на Рынке раздавались воинственные крики, шум, бряцание оружием, слышны были выстрелы — все эти звуки отчетливо доносились до уютной трапезной, однако ни Соликовский, ни Мнишек, ни Шольц не обращали на них внимания, властители города спокойно ели мясо, запивали его вином и изредка перебрасывались словами, которые не имели ни малейшего отношения к событиям, происходившим в городе. Янко Бялоскурский гарантировал патрициям и духовенству безопасность.

— Это не наше дело, — повторил фразу, уже сегодня произнесенную, Ежи Мнишек, когда на Рынке усилилась стрельба. — Не чужаки же вступили в город. Чего волноваться? Впрочем, это компетенция польного гетмана: приедет и наведет порядок.

В этот момент открылась дверь, и в трапезную вошел Павел Кампиан. Так он когда-то всегда приходил к архиепископу — не предупреждая, без стука, его появление было настолько естественным и привычным, что все три львовских властителя в эту минуту забыли, кем ныне стал Кампиан и где должен был находиться; время вернулось вспять — в трапезную архиепископа пришел на завтрак бургомистр. Вольф Шольц, как обыкновенный чиновник, встал, протянул руку именитому гостю, Мнишек поздоровался сидя, Соликовский поднес Кампиану руку для поцелуя.

Кампиан отодвинул свободное кресло, сел и обратился к вежливо улыбающимся своим коллегам:

— Теперь мы едины — и телом, и духом, панове. А в магистрате нас ждут члены совета Сорока прокаженных мужей. Пан Шольц, я согласен быть простым чиновником, вы же продолжайте исполнять обязанности бургомистра.

Соликовский, Шольц и Мнишек постепенно очнулись. Почтительные улыбки на их лицах тотчас мертво застыли, время вернулось на свое место, и теперь они поняли, кто пришел к ним и откуда. Привидение... Но нет, не привидение — живой прокаженный Кампиан, без ресниц, со слезящимися глазами, весь в пятнах и нарывах, сидел рядом с ними за столом. Соликовский вскочил с кресла и, осознав до конца, что случилось, закричал:

— Альнпека, Альнпека, Альнпека!!

Кампиан покровительственно улыбнулся:

— Он не будет вас лечить, как не захотел лечить и меня. Но я удивлен, почему вы, ваша эксцеленция, так волнуетесь. Мы же с вами были основателями колонии прокаженных, мы и будем теперь совместно работать с вами, заботясь о том, чтобы она ширилась. Разве вы забыли: божий вестник в образе ангела велел вам построить...

— Это был сатана, сатана!..

— Разве не все равно? Я убедился, что с проказой можно жить: разум ясный и ничего не болит, а что смрад и гной... Когда все станут одинаковыми, эта болезнь будет такой, как ныне насморк. И никто не додумается тогда уравнять патрициев с голытьбой, каждый останется на своем месте. А теперь давайте подумаем сообща, панове, как нам заразить проказой весь наш народ...

Удары колокола в предрассветной тишине были неожиданными и зловещими: мародеры остановились. Лисовский подумал, что это сигнал для военного гарнизона, и скомандовал:

— Ко мне!

Испуганные бандиты столпились возле статуи правосудия. Лисовский взобрался на лобный помост, выхватил из ножен саблю — в эту минуту ему и в голову не могло прийти, что спустя несколько лет, кроваво погулявший по всей Европе, будет стоять на таком же точно месте в Буде, только со связанными руками, — к нему подбежал Янко Бялоскурский и шепнул на ухо:

— В жолнеров и стражников не стрелять!

Но вокруг было тихо, только изредка и, ритмично бил колокол, в окнах зажигался и гас свет, лисовчики снова разбились на три группы, каждая — на свой квартал.

И вдруг со всех сторон раздались крики, свист и вопли. С улиц и переулков, ворот и калиток, из темных дворов, словно из нор, выбегали люди в одних сорочках, мужчины и женщины, с топорами, молотами, секачами, большими ножами, ухватами — каждый со своим орудием. Это были медовары, шапочники, мечники, жестянщики, ткачи, кузнецы, седельщики, мясники, ремесленники — всегда готовые по тревожному набату ратушного горна занять свои места на башнях. Но теперь их призывал не горн магистрата, а колокол — Великий Кирилл с колокольни Успенской церкви, и понял рабочий люд, что патриции отдали их на истребление мародерам, чтобы таким образом откупиться от них.

Советоваться не было времени. Единого вожака никто никогда не избирал, до сих пор ремесленниками командовали старосты и бургомистры, некому было бросить призыв к бою с врагом, однако у каждого был свой дом, у каждого были дети, у всех вместе один город, поэтому ныне каждый стал вожаком, и, не сговариваясь, без призыва, охваченные ненавистью, забыв о цеховых распрях, став вмиг не поляками, украинцами, евреями, армянами, а только жителями Львова, — все они огромным полукругом двинулись от стен домов на мародеров.