Манускрипт с улицы Русской

Возможно, в другой раз никто бы не обратил внимания на этот каприз природы — чего на свете не бывает? — но ныне это расценивали как зловещее предзнаменование; тревожные слухи уже несколько дней просачивались во Львов, и ни представления на Рынке, ни казнь колдуньи Абрековой не могли развеять у людей дурных предчувствий.

А слухи были такие, что будто бы из Москвы, из окружения, вырвалась банда поручика Лисовского и возвращается в Польшу, грабя и уничтожая все, что попадает ей под руку, имея намерение добраться до самой Варшавы, не минуя и Львова, чтобы по пути содрать с королевских подданных обещанный и не уплаченный королем жолд — плату за службу.

О хоругви гусар Александра Лисовского жители Львова слышали еще во время мятежа: эта банда наемников состояла из представителей разных сословий — от придорожных разбойников до пропойц-шляхтичей, — очень воинственная и страшная своей жестокостью. Хоругвь воевала на стороне Зербжидовского, а после разгрома мятежа под Гудзовом перешла на сторону Жолкевского, вместе с ним двинулась на Москву и, пополнившись жолнерами-крысоедами, возвращалась теперь к своим работодателям требовать у них плату за пролитую кровь.

И это был не только слух. А ныне — еще эта странная радуга. И вот уже молнией распространилась по городу весть: из Вороняков, минуя неприступный, а впрочем, и ненужный им замок, лисовчики галопом скачут по Волынской дороге на Львов, чтобы до сумерек остановиться в городе на постой.

Весь город всполошился — от магистрата до самой убогой хижины: мародеров боялись больше, чем татар, с чужеземцами воевать легче, чем со своими. Патриции прятали в подвалах богатства, посполитые вооружались кто чем мог, чтобы защитить свои дома, совсем бедные жители трущоб, которым нечего было терять, отправляли в пригородные села к родственникам дочерей, чтобы избавить их от надругательства; богатые евреи стаскивали свое добро в тайные хранилища синагоги, малоимущие прятали подушки и перины, которые первыми уничтожались во время погромов.

Узнал о мародерах и прокаженный Кампиан. Он сидел за изгородью у подножия Калечьей горы, держа в руках длинную палку с мисочкой для подаяний; двое мещан, подав милостыню, встревоженно разговаривали о банде, идущей на Львов по Волынской дороге; до Кампиана доносился разговор, но он не прислушивался к нему — его это не волновало. По нему, как и по десятку других жителей колонии, давно отслужили панихиду, он уже не был жильцом на этом свете. Магистрат совместно с семьей Кампиана — об этом бывший бургомистр не знал — построили возле кафедрального костела каплицу в честь прокаженного, повесили над алтарем его портрет, зажгли лампаду за упокой умершего, а он все еще жил. Заросший бородой, в язвах, которые не заживали, в рукавицах и просмоленном кафтане сидел он днями с другими прокаженными возле Сокольницкой дороги; полученную за день милостыню приносил, как и другие, к камышовой халупе бургомистра колонии Тимка Пенёнжека, который поровну делил еду, — не так уж плохо жилось колонистам. Никто не был голоден, ничто никого не волновало, колония жила своей жизнью, и Кампиан привык к ней. Единственное, с чем не мог он согласиться, а должен был, это — невыносимое и ненавистное для него — равенство. Привык всю жизнь получать больше, чем другие. Поэтому в отличие от братьев, которые давно уже смирились со всем, что окружало их, он все время размышлял.

Кампиан сидел за изгородью и тоже видел удивительную радугу; мимо него проходили люди, никто не узнавал его; кое-кто клал в мисочку хлеб, фасоль, крупу, все, что можно съесть, монет никто не бросал, зачем они им, двое мещан остановились неподалеку от него и беседовали, а Кампиан думал об одном и том же: если бы все стали прокаженными, тогда исчезла бы эта проклятая изгородь, никто больше не боялся бы заразы и все люди на свете жили бы, как прежде... Кампиан мечтал заразить весь мир, а двое мещан стоят себе и разговаривают.

— Захватят город мародеры, захватят, — печалился один. — Наши властители только и умеют воевать с нами.

— А они разве не боятся? — спросил второй.

— Им не страшно. Магистрат уже пустой. Патриции и духовные особы спрятались, как мыши, в тайниках, а для нас в эту ночь наступит судный час...

Кампиан краешком уха услышал разговор, и вдруг слова — «магистрат пустой, властители спрятались» — завертелись в мозгу, как волчок, он опустил палочку на землю, поднялся — его осенила спасительная мысль. Оставив милостыню, со всех ног помчался на гору — к Тимку Пенёнжеку.

Город лихорадило. Не нарушался покой только в одном доме Львова — в борделе на Вексклярской улице. Жительницы этого увеселительного заведения всегда равнодушно относились к политическим переменам, к войнам, нападениям, осадам; мастерицы самого первейшего цеха занимали в обществе особенное место — они были нужны всегда и всем, — не для мести, грабежей и крови, а для отдыха и услады.