Манускрипт с улицы Русской

— Пан генерал, — усмехнулся Янко, а Микольца показал оскал белых зубов, — мы братья Бялоскурские и больше ни в каких титулах не нуждаемся. Мы хотим вам сказать, что в город вы сами никогда не войдете, потому что не посмеете рубить королевских воинов, ибо за это вам дадут не жолд, а петлю на шею. Но надо все-таки войти, правда? И очень быстро, пока из Жолквы не подоспел польный гетман...

— Мы хотим повидаться с ним, — перебил Лисовский. — Это же он оставил нас в Москве без хлеба и денег.

— Думаете, Жолкевский уплатит вам жолд? Сначала он напишет королю, потом король созовет сейм, а сейм вынесет решение, что у казны нет денег. Не удастся вам получить их и у Мнишека — тот знает, где их спрятать. Но Львов богат: суть армянские купцы, жидовские ростовщики, есть и русинская братская касса! Что вы сможете сделать без Бялоскурских? Дайте слово взять нас к себе в войско ротмистрами, дайте нам людей, и мы до восхода солнца откроем Краковские ворота.

— Вы знаете, где находятся подземные ходы?

— Нет, мы знаем людей, у которых есть ключи от боковых калиток. Только не трогайте ратуши, Нижнего замка, домов патрициев, а тихо, точно коты, окружите в темноте армянский, русинский и еврейский кварталы.

На заре ударил Великий Кирилл на колокольне Успенской церкви.

Юрий Рогатинец не спал всю ночь, сам дежурил на звоннице — там, где когда-то просидел всю ночь, разговаривая со стреноженным братским колоколом. В предутренней мгле он заметил, как, наклонившись, тихо крадутся через рыночную площадь тени — десятки, сотни теней, и понял, что надо бить в набат, — может быть, в последний раз будить людей. Юрий начал раскачивать огромную чашу невероятно тяжелого колокола, язык раскачивался, а до края не доставал, шли дорогие секунды, минуты, тогда он уцепился за язык, повис на нем и, оттолкнувшись от стены ногой, достиг вместе с языком края, потом еще и еще раз; немели руки, он держался, напрягая последние силы, отталкивался и бил, отталкивался и бил — город проснулся, охваченный тревогой.

Услышали этот звон и прокаженные на Калечьей горе.

Кампиан не спал. Он еще с вечера помылся, навострил нож и подрезал бороду, теперь поднялся с нар и сказал:

— Пора. Пора, панове!

Прокаженные просыпались, в хижине, покрытой камышом, отвратительно пахло гноем и мертвечиной, больные чесались, раздирали гнойники; Кампиан, у которого нарывы на теле еще не лопнули и не выделяли смрада, поморщился, зажал пальцами нос и повторил гнусаво:

— Пора.

Последним поднялся старый бургомистр колонии Тимко Пенёнжек, он был весь в струпьях, а потому и самым уважаемым и произнес:

— Нет у меня больше сил. Если ты, Павел, сделаешь то, что задумал, будешь бургомистром колонии.

— Сделаю. В колонию превратится весь Львов. Мы вместе с Соликовским начали ее строительство, мы и завершим.

Тимко Пенёнжек послал разбудить всех прокаженных, живших в других куренях. Кампиан отобрал сорок молодых мужчин, и вскоре они двинулись по склону Калечьей горы.

Впервые за время существования колонии прокаженные осмелились пересечь границу, через которую до сих пор только могла быть протянута палка с мисочкой для получения подаяний, и спокойно пошли по Сокольницкой дороге. Перешли по мосту через реку Полтву и направились вдоль городского вала, миновали Галицкие ворота, потом свернули влево и наконец остановились позади костела Босых кармелитов.

Кампиан повертелся на месте, потоптался, посмотрел сторону Босяцких ворот, прикинул на глаз расстояние, потом отошел назад на несколько шагов и сказал:

— Тут копайте.

Прокаженные бросились к указанному месту и стали разгребать землю пальцами, ножами, палками, чем попало, пока не добрались до толстой железной крышки с массивным железным кольтом. Крышка была тяжелой, прокаженные долго тужились, пока подняли ее. Раздался радостный крик и тут же стих: под крышкой зияла глубокая дыра, вниз вели отвесные ступеньки, изнутри ударил спертый теплый воздух — это был тайный вход в львовское подземелье, о котором знали только староста, бургомистр и архиепископ.

Прокаженные спустились вниз и гуськом пошли по темному коридору, который вел к ратуше и Нижнему замку с ответвлениями к архиепископу, старостинскому и бургомистерскому дворцам.

Возле первого разветвления Кампиан остановился и сказал:

— Я пойду к Соликовскому. Вы же меня ждите в консулярном[124] зале ратуши.

...Архиепископ расставлял на столе куклы. Он давно уже не занимался этим: политические события в мире и в крае опережали одно другое. Соликовский едва успевал улавливать причины их возникновения. Теперь же, после поражения под Москвой, они будто бы замедлили свой бег, чтобы передохнуть перед новыми, еще неизвестными переменами. Он расставил куклы в один ряд, потом подумал о том, что ему придется смастерить новые, ибо появились новые люди на политической арене, вытащил из ряда куклу, изображавшую Кампиана, и выбросил ее в мусорный ящик.

В это время министрант сообщил Соликовскому, что завтрак подан.