Манускрипт с улицы Русской

«У народа должны быть свои мученики, — сказал ты на прощание в пасхальный вторник, возвращаясь к Иову Княгиницкому в Маняву. — Чем больше горя и мучений, тем лучше, ибо огонь очищает грешную человеческую сущность, закаляет ее для подвига». Может, и верно. Ты бросил гневное и правдивое слово, как Христос. Только сын божий не сбегал в пустыню, а жил среди людей, учил их, наставлял. Ты же сбежал. Неужели тебя там, в тихом Руссиконе на Афонской горе, не будет мучить совесть за то, что разбудил русинский народ и оставил его на распутье — неопытного, который только что вырвался из темноты и прозрел? Но разве ты указал ему путь, куда идти?

Нет, ты упрекнул нас, увидев наш труд и отдых: «Не хотите трудиться во имя церкви, а увлекаетесь светскими науками и прельщаетесь роскошью; комедии ставите да шафраном, пирожными и другими сладостями лакомитесь!»

Да, мы даем людям светское образование, чтобы не были слепцами. Не хулим их, если они трудом заработали себе на кусок хлеба, пусть едят — какая уж польза оттого, что вы на Афоне не употребляете мяса, молока, масла, а только бьете поклоны и плачете в одиночестве? Да, мы показали им спектакль об Иисусе, который восходит на Голгофу. Чтобы в нем свое страдание увидели и сказали: не хотим идти на Голгофу, а будем бороться за волю. Ты же, мних Иван, не захотел пойти с нами — главе нашего тяжелого похода. Ты придумал себе более легкий труд — молитву в теплой келье. Твои же сыновья, оставленные тобой, идут одни.

«Мир держится только на затворниках», — сказал ты.

Но ведь не ты страдалец, а тот, что пробудился для того, чтобы пострадать за народ. Вот он стоит...

Ты ушел на Афон искать для нас светоч духа, а не ведаешь, что придет он не из греческой горы, не из Скита Манявского, а из глубины народа, его мужества и высокого ума, из ада нашего горя и отчаяния. Смотри, кто несет его, кто стоит ныне на духовном троне! И соизмерь, чей выше: твой — на Афоне — или сапожника — на львовской плахе?»

Подручные палачи схватили Дратву и бросили на помост. Поднялся топор в руках палача, Рогатинец закрыл глаза, но только на миг — раскрыл их и посмотрел, как ускается топор, как катится по помосту голова. Он впервые в жизни избавился от чувства страха перед кровью, впервые понял, что только в кровавой борьбе враждебных сил может родиться свобода.

И прошептал:

— Спасибо тебе, мних Иван, что посеял в нашем народе зерно непокорности. Ты единственный, кто мог се‚ годня это сделать. Прости меня за упрек...

И вдруг, нарушая мертвую тишину рынка, загремело:

— Смертию смерть поправ!

— Смертию смерть поправ!..

Цепаки встревожились, начали бегать, шнырять в толпе, вглядываясь в лица людей, и не могли обнаружить тех, кто поет; голову и части тела казненного палачи насадили на палки и стали показывать народу, но ни устрашения, ни угрозы, ни крики цепаков не могли остановить могучего пения.

Юрий окидывал взглядом людей и думал о том, что это пение рождено и человеческим горем, и словами мниха Ивана, и работой братства — много голосов, будто в хоре, и с сегодняшнего дня этот хор будет множиться, расти и, направляемый своим будущим вдохновителем, станет могучим.

Он смотрел на людей, и вдруг его взгляд остановился на давно утраченном родном лице: на противоположной стороне плахи, напротив, стояла среди женщин и пела Гизя.

Забегали цепаки, и затерялось лицо Гизи в круговороте толпы...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ШАБАШ НА КАЛЬВАРИИ

Года 1611, июля месяца 28 дня. Говорят, что прошлой ночью на Кальварии устраивала шабаш нечистая сила. Не знаю, ибо я там не был, но что такое случалось в нашем городе, это правда, сам когда-то слышал ночью дьявольские крики и бряцанье железа, а на следующий день видели вдавленную крышу на макушке Доминиканского костела, так кто же, кроме чертей, мог оное содеять?

Из манускрипта

Супериор львовского иезуитского дома и ректор коллегии патер Лятерна должен был чуть не разорваться на части, чтобы справиться со всем, что выпало ему сделать в этот день.

Студиозусы разъезжались по домам: каждого, а их было более трехсот, надо было наставить и благословить, главным образом детей схизматиков, которые на вакации возвращались в родные гнезда, ведь может случиться и такое, что целый год упорного труда патера над шлифовкой зараженных схизмой душ пропадет зря за два месяца пребывания спудеев в домашнем окружении.