Манускрипт с улицы Русской

И Рогатинец думал: неужели это единственно правильная, правдивая стезя? Неужели человечество — совершеннейший венец природы — не может найти в себе другой силы, кроме грубости, жестокости, убийств и войн, чтобы жить в согласии, взаимопонимании, справедливости? Зачем тогда человеку ум, который создал науку, искусство, песню, логику и мышление, если людям и дальше придется прибегать в своей борьбе к самым низменным способам, какими пользуются и животные?

Юрий всегда был противником крови, независимо от того, при каких обстоятельствах она была пролита. Но вот эта, которая прольется сегодня, — во имя чего она? На Рынке уже не раз снимали головы — атаманам, казнокрадам, насильникам, но еще никогда не казнили посполитого, замахнувшегося на власть имущих. Низший из самых низших, сапожник-портач, как называют ремесленников-русинов, изгнанных из цехов, поднял руку! Что это — случайность или прозрение? Кто стоит на плахе — выродок или первый борец за правду? А если борец, то кто дал ему эту сознательность, волю, отвагу, мужество? Откуда это? Да неужели мы, братчики, так далеки от народа, что не знаем ни его духа, ни силы, ни устремлений? Мы делаем что-то свое, а они без нас познают истину и пути к ней? А может, это мы просветили темноту его души — и он увидел в ней силу, волю и отвагу?

Юрий не отважился подойти к плахе. Не потому, что его пугало само зрелище насильственной смерти, — он боялся встретиться взглядом с осужденным, неведомым ему Дратвой, который, наверное, знает его, сеньора братства. Что он прочтет в том взгляде: уважение к книжнику или презрение, благодарность или упрек? Но за что — упрек? За то, что Рогатинец не знал Дратву? За то, что хотел облегчить его жизнь в неволе, а самой воли и не искал? Или, может, за то, что ему, темному, просветил ум и склонил его к кровавым деяниям, сам же остался в стороне? А может, Дратва и вообще не знает ни Рогатинца, ни его дел и посмотрит на него, как на белое пятно? Может, действительно, они — низшие из самых низших — совсем не знают братчиков, их работы, а живут своей жизнью, своей борьбой, которая не имеет ничего общего с просветительской?

Инстигатор читал длинный приговор. Юрий знал, какими словами он окончится, но в душе еще тлела надежда, что несчастного помилуют. И вдруг у Рогатинца мелькнула мысль, дикая и жестокая: не нужно помилование. Ведь какое значение тогда будет иметь поступок сапожника: случайность, действия безумца... А может, эта смерть положит начало иному способу борьбы, чем его, Рогатинца, а может, эти два потока сольются в единую, могучую силу, которую будущий Наливайко поведет на кровавую битву под знаменем правды и науки? И, может, хитрецы судьи сегодня помилуют Дратву, чтобы не дать возродиться той новой двуединой силе?

— ...и оному Филиппу Дратве, который покушался на жизнь славного митрополита, отрубить голову, тело четвертовать и повесить на четырех воротах города! — закончил читать приговор инстигатор.

Бессердечное облегчение и вместе с тем ненависть, протест, обида сорвали Юрия с места, он оттолкнулся рукой от сруба колодца и поспешно стал пробираться между людьми к плахе. За ним следили два цепака, которых он не видел, ему хотелось во что бы то ни стало посмотреть в лицо Дратве, пока еще живой, своими глазами увидеть этого незнакомого ему человека, который до сих пор ничего не значил в обществе, а теперь возвысился над всеми, на мужа, единственного во всей этой громадной толпе, отважившегося выступить с оружием в руках против неизмеримо большей, чем у него, силы.

И он увидел. И очень удивился. Невзрачный кривоногий мужчина с худым изможденным лицом, бледный, но спокойный, стоял на помосте со связанными назад руками; Юрию казалось, что Дратва сейчас упадет на колени и будет молить о пощаде, но в его глазах светилось спокойствие — так смотрит на своего заказчика честный труженик-ремесленник, добросовестно выполнивший свою работу.

Откуда у него такая сила? Юрий хотел представить себя на его месте и не мог, он чувствовал себя в сравнении с ним ничтожеством, и душа его наполнилась глубоким уважением к осужденному, одна лишь мысль терзала мозг: когда зародилось у сапожника намерение убить Потия?

«Произошло это в воскресенье... Да, в воскресенье. После проповеди Ивана Вишенского!

Мних Иван, что ты совершил еси?..»

Рогатинец, который только что хотел, чтобы Дратва умер на плахе во имя грядущей битвы, возмутился, недовольный проповедником.

«Что ты наделал? Посеял зерно непокорности и сбежал спасать свою душу? А этого сапожника, которого ты толкнул своими речами на кровавое дело, кто теперь спасет?

А мы не толкали? Да, но мы остались тут — при своем деле и вере, ты же провозгласил веру, а от дела сбежал! Кто поведет тех борцов, которые последуют за Дратвой, ты об этом подумал? Найдется кто-то, когда-то найдется, но ныне мог бы быть ты...