Манускрипт с улицы Русской

У доктора от восторга горели глаза — больше, чем содержание произведения, его волновал польский язык, на котором так мало писали поэты, отдавая предпочтение латинскому, а стиль был у Шимоновича изящным.

Co czynisz, lutnio moja? Czego struny twoje
Umilkli,ktore przed tym lubo krwawe boje,
Lubo spiewali dary zlotego pokoju...
Dzis wszystko opak poszlo, wszystko w zaniedbanie.
Lus Podole zniesione, ona Ukraina.
Ona matka zywnosci, dobr wszystkich dziedzina
W poiol poszla …

[110]

Поэт сделал паузу, и Альнпек сказал:

— Знаменитый стихотворец, эта песня станет знаменем святой войны народов Речи Посполитой против иностранца-короля и иезуитов-пришельцев, которые принудили наш народ зря проливать кровь в московских краях.

Это было сказано немного напыщенно. Скромный Шимонович опустил глаза, а Рогатинец промолчал. Молчание Юрия могло и ничего не означать, ведь поэт еще не окончил читать свою поэму, но Альнпека поразила отчужденность и холодность братского сеньора. У доктора создалось впечатление, что Рогатинец не слушает поэта или же произведение не нравится ему. Спросил:

— Разве я говорю неправду, пан Юрий?

Рогатинец не сразу ответил. Он вспомнил о своем пребывании на съезде шляхтичей в Сандомире, где краковский воевода Николай Зебржидовский объявил о свержении короля, — Юрий только что вернулся оттуда.

— Большое вам спасибо, пан Шимон, — наконец произнес Рогатинец, — за то, что осмелились сказать правду: трудно живется кормилице Речи Посполитой Украине... А меня посылали братчики, увлеченные мятежом рокошан, в Сандомир, сказать будущим властелинам Польши, чтобы они защитили нас — бывших хозяев земли-кормилицы...

— Пан Юрий, — прервал его Альнпек, — стоит ли вам ворошить дела давно минувших дней, канувших в безвозвратное прошлое? Я понимаю — обидно: Киевская Русь, Галицко-Волынское княжество... Но ведь история уже сказала свое слово, и мы теперь должны думать о том, как сегодня сделать людей счастливыми. Почему вы прежде всего думаете о судьбе русинов? Разве полякам намного легче, чем русинам? Разве они не те же налоги платят, не так работают, не так же умирают от болезней?

— Это правда, пан Гануш. Бедствуют и поляки. Но вы все же поймите: из цехов нас выгнали, потому что мы русины, в совет Сорока мужей приняли и армянина, и еврея, а русина — нет! Гмины есть у всех народностей Львова, кроме русинов. Каждый исповедует свою веру — русинов принуждают стать униатами. Вас это не волнует?.. Нам каждый день вбивают в голову: ты русин, ты худший, ты униженный, словно умышленно толкают — борись, если не хочешь быть рабом... Я бы сейчас и не говорил о судьбе русинов, но ведь речь зашла о рокошанах, которые пригласили представителя на сандомирский съезд и от нас. Посмотрел сначала со стороны — что еще нужно? Мы против короля и Скарги, они — тоже. Мы против Потия, которого провозгласили мучеником, и они его не почитают. А вот когда я спросил, что даст вам наше участие в борьбе против короля, будем ли мы, древние жители этой земли, иметь свою гмину наравне с армянами и евреями, будут ли посполитые — русины — обладать такими же правами, как и посполитые — поляки — в цехах, шляхтичи подняли меня на смех: «Niema we Lwowie Rusi, Rus na polnocy!»[111]. Так за что русины должны проливать свою кровь? Разве не все равно — быть ли под пятой Сигизмунда или того короля, которого даст Зебржидовский! Откуда нам знать, что после Клавдия не придет Нерон? Русь на севере... Так не лучше ли нам объединиться с нею?

— Я все-таки не согласен с вами, — Альнпек потер задумчиво лоб. — Вы же знаете, я посвятил свою жизнь посполитому люду, основе нашего государства. Я лечу одинаково всех — поляков, русинов, армян и евреев. Хочу сделать их жизнь лучше. Вы тоже. Но кто-то должен этим народом руководить. Неужели вам все равно, кто будет находиться у власти: пришелец, который онемечил польский двор, или сын нашего края?

— В том-то и дело, что не все равно. На борьбу поднимается не посполитый народ, которому вы посвятили всю жизнь и который платит налоги, независимо от своей принадлежности. Шляхта поднимает войну за свою золотую вольность. Я боюсь ее победы. Боюсь, что эта шляхетская воля превратится в дикое своеволие... Ныне же ваши паны одеты в смирительные сорочки...

— Тогда я не понимаю, чего добивается ваш народ, если он больше ценит деспотизм, нежели демократию...

— Чего добивается? — поднялся Рогатинец с кресла, его гневный взгляд обжег Альнпека. — Свободы! Тысячи наших борцов шляхтичи обезглавили под Солоницей, Наливайко живым сожгли в медном быке, а во Львове без меча уничтожают нас, церковь, школы, ремесла отнимают, хотят вырвать нас с корнем! Если бы мы были немым быдлом — и то должны были бы вопить: дайте нам есть!

— А как вы предполагаете добыть эту свободу? — спросил Шимонович.