Гануш стоял долго, оцепенев, боясь сделать хоть один шаг вперед — туда, откуда, возможно, уже не будет возврата. Не мог еще поверить, что его действительно заключили в темницу. Когда цепаки уводили его из магистрата, он не сопротивлялся, думая, что это только проделки злобного Кампиана, который хочет его, члена совета Сорока мужей и известного доктора, не столько унизить в глазах советников, сколько принудить выдать секрет профилактического лекарства против проказы. Но вот тюремщик открыл дверь башни, цепаки грубо втолкнули туда Альнпека. Он, растерянный, стоял неподвижно, в нем еще теплилась слабая надежда, что это только для устрашения: сейчас его освободят отсюда, возле башни его встретит толстый, злорадно усмехающийся Кампиан, который больше всего на свете боится заболеть проказой, и скажет: «Примирись с нами, Гануш, ведь мы сильнее тебя». В этот миг доктор понял, что зашел дальше, чем следовало. Темнота, казалось, холодными щупальцами добиралась до его тела, чтобы целиком поглотить всего, он хотел попятиться назад, но отступать было некуда. Альнпек готов был примириться с Кампианом, но никто не приходил за ним, и теперь ему показались глупыми, детски наивными его усилия сделать мир более справедливым. Этот мир, сильный и непоколебимый, выбросил усовершенствователя из своей утробы, он не нуждается в его помощи, он может пошатнуться, но не изменится ни на йоту — получается, что Альнпек намеревался разрушить строй, которому сам принадлежит?
Темнота постепенно рассеивалась, бледный свет равномерно расплылся по каменной клетке, глаза доктора привыкали к мраку, он робко посмотрел по сторонам и в углу, в трех шагах от себя, увидел человека, сидевшего на полу и глядевшего на него блестящими глазами.
— Доктор, не бойтесь меня, я Филипп Дратва.
— Дратва? — воскликнул Альнпек и глухо застонал; теряя последнюю надежду на свое спасение... — Меня... меня в одну темницу с убийцей... Господи, да как же это так, что меня они посадили вместе с убийцей?
— Я не убийца, пан доктор, я добрый человек, виноват только в том, что начал думать, — спокойно отозвался Дратва. — Накануне моего ареста вернулся из Москвы Ежи Мнишек. Он на свободе, правда? А на его совести горы убитых, эти люди погибли не за справедливость, не во имя защиты края, а за триста тысяч злотых, которые дал ему самозваный царь Дмитрий за Марину. Я-то знаю... А вы говорите, что я убийца...
Альнпек знал об этом лучше, чем Дратва. Три года назад князь Константин Вишневецкий привез с Волыни, из Гощи, к своему тестю, львовскому старосте Ежи Мнишеку, — монаха Гришку Отрепьева, который недавно явился из Киева и служил в придворной челяди князя. И вот недавно Гришка признался отцам-иезуитам, что он сын Ивана Грозного — Дмитрий, который чудом спасся от подосланных Борисом Годуновым убийц. Самозваный Дмитрий влюбился в дочь Мнишека Марину, и староста, обуянный надеждой стать тестем царя, поехал с Дмитрием в Варшаву. Сигизмунд III, который со времени Брестской унии стремился каким-то образом подчинить русскую православную церковь римскому папе, не теряя времени, благословил новоиспеченного царя, и вскоре самозванец двинулся на Москву с пятитысячным регулярным войском. Как только «царь» овладел престолом, Мнишек повез в северную столицу свою дочь. Вернулся он богатым, но счастье его вскоре омрачилось: заговорщики убили Дмитрия, сожгли и, зарядив пушку пеплом, выстрелили в сторону Польши, а Марина бежала в Тушино, где вышла замуж еще за одного самозванца...
Альнпек стоял, опершись спиной о кованые двери, слушал, что говорил Дратва, и удивлялся, что одни и те же вещи имеют разную ценность — в зависимости от того, с какой стороны на них смотреть: из кабинета лекаря или из глубокого холодного каземата.
Ведь его симпатии были на стороне повстанцев Зебржидовского, которые выступили против короля и иезуитов — вдохновителей московской авантюры. Но теперь, оказавшись наедине со схизматиком — преступником, который поднял руку на устои государства не от имени шляхты, а черни, понял, что, не желая этого, зашел слишком далеко в своей защите посполитых. Кампиан умышленно изгнал его из своего круга, лишив возможности влиять на дела магистрата, а значит, он должен бороться с аристократами, с силами, к которым принадлежит сам. Альнпеку стало не по себе, ведь стать с чернью плечом к плечу на борьбу с патрициями и делить с нею невзгоды он не может, не в силах.
Доктор подошел к рубежу, разделившему мир на бедных и богатых. И стал молить бога, чтобы скорее открылась дверь и его выпустили из этого каземата на волю, ибо он не хочет, не желает погубить свою жизнь из-за простолюдинов, стремящихся разрушить Речь Посполитую, не хочет погибать за идеи схизматиков-русинов.
В эту минуту так живо вспомнился ему спор с братским сеньором Рогатинцем в библиотеке Шимона Шимоновича.
..Шимонович, воодушевленный и красивый, стоял посреди своего кабинета напротив Альнпека и Рогатинца, сидевших в креслах, и читал гостям только что законченную им поэму «Лютня рокошанская».