Манускрипт с улицы Русской

Барон, не ожидавший такой вспыльчивости от всегда предупредительного Мацька, покачиваясь, попятился к двери. За ним последовал сапожник, поносивший мниха Ивана. Стоя у порога, сапожник огрызнулся:

— Пропади ты пропадом со своим славянским языком, с книгами и школой, никакой пользы нам от них нет!

Два сапожника виновато поглядывали на разгневанного корчмаря, Филипп Дратва сидел в углу, повесив голову.

Мацько хотел было еще что-то сказать, но вдруг увидел в окно, выходившее на улицу, такое, от чего лишился речи... К Барону подошел пан в высокой шляпе и широких длинных штанах, махнул рукой Барону, мол, иди себе, взял сапожника за воротник свитки, тот становился все меньше и меньше, а когда стал таким крохотным, что весь уместился на ладони, пан, захохотав, бросил его себе в карман.

Изумленный Мацько отвернулся от окна, перевел дух и почти шепотом сказал:

— Уходите... уходите и вы прочь! Да прикусите свои грешные языки — нечистая сила вышла ныне на охоту...

Двух сапожников словно ветром вынесло из корчмы. Тогда Филипп Дратва поднял голову и сказал:

— Хочу я, Мацько, наконец докопаться до истины.

Над Львовом звучит пасхальный перезвон. Мелкая колокольная дробь разносилась от собора святого Юрия; в городской коридор — из Краковского предместья на Галицкое — вырвался вкрадчивый звон из Онуфриевского монастыря; ясное майское солнце своим теплом ласкало цветущие черешни, покрытые белой пеленой, над которой возвышались шпили башен; воздух вздрагивает от ударов колокола Великого Кирилла, который с высоты Корняктовской колокольни настойчиво и властно управляет беспорядочным перезвоном и усиливает его, задавая тон, торжественный и радостный.

Нет ничего на свете, кроме этой воскресной музыки: мертва ныне ратуша, пустой, словно бочка, разбойничий Высокий замок, меньшим, казалось, стал высокомерный кафедральный костел, а от церкви разноцветной лентой тянутся празднично одетые люди.

После завтрака изо всех концов Львова идут русины на Зацерковную улицу к зданию гимназии — там, на подворье братской школы, каждое пасхальное воскресенье спудеи ставят мистерии.

Иван Вишенский был приглашен на спектакль.

Во дворе построена из черного камня арка, вершина — это Голгофа, а внизу — вход в ад, который нынче разрушит Христос; мних еще не знает содержания мистерии, в его ученические годы в Остроге не ставили драм на сцене, но одна мысль, что сегодня какой-то спудей будет изображать Иисуса, коробила старца, и он спросил у Борецкого и Рогатинца:

— Неужели это так необходимо для укрепления веры?

— Необходимо, — сухо ответил ректор. — Ведь божественная служба и пение хора на клиросе — тоже спектакль. Католики органной музыкой привлекают паству, одурманивают бичеванием — что же богопротивного в театральном показе мучений Христа и его победы над силами ада? А люди любят смотреть такие зрелища и идут к нам. И творим мы это не для забавы, а для утверждения веры в победу добра над злом.

— Светские страсти одолевают вас... А по каким книгам учатся ваши ученики?

— Мы с удовольствием покажем вам нашу библиотеку.

У Вишенского разбежались глаза. Книг в библиотеке было более трехсот, он одну за другой брал с полок шкафов, морщины на его лбу стали разглаживаться, лицо посветлело. «Львовский апостол», «Букварь», «Острожская библия», «Поучительное евангелие»...

— Очень полезно прочитать эти книги каждому, — прошептал мних, — понять, что глаголют словеса... И «Трены» Кохановского тоже тут есть? — удивленно посмотрел на Борецкого. — Ведь он же был католиком!

— Католиком он и остался! — спокойно, не поднимая глаз, ответил ректор. — Но своим воспеванием отцовских страданий по дочери Уршуле пробуждает глубокие человеческие размышления, сердечность, доброту...

— Пробуждает земные страсти... О, и Платон у вас есть, и Аристотель! По их сочинениям изучаете языческие догматы... А знают ли спудеи церковные каноны?

— О человеческой мудрости много книг написано, преподобный Иван, — вмешался в разговор Рогатинец. — Надо знать учения и неверных, и врагов своих, чтобы укреплять истинную веру.

— Пьющие из чужого источника невольно могут заразиться смертельной отравой иного вероучения... — ответил Вишенский, продолжая просматривать книги. — Можете ли вы поручиться перед богом, что горячие головы спудеев ваших непоколебимы будут... О, какая прелесть! — глаза мниха просияли, он листал страницы «Служебника», изданного стрятинской типографией. Сюжетные художественные заставки к каждой главе, обрамленные живописными орнаментами, фигурками ангелов, поразили его. — Кто же этот искусник?

— Гравер нашей типографии, Памво Беринда. — Иван Борецкий, довольный тем, что развеивается гнетущее настроение после разговора с мнихом, охотно стал рассказывать о мастере: — Недавно он перешел к нам из Стрятина, после того как упокоился епископ Балабан. Любомудр есть, лексикограф, знает латинский язык, хотим взять его учителем-дидасколом...