Манускрипт с улицы Русской

И хотелось Мацьку, растревоженному упреками совести, сказать сапожникам, что сегодня — только сегодня — он не даст никому ни полкружки, пускай трезвыми головами обмозгуют слова праведного мниха, таких им никогда не приходилось слушать, однако мозг привычно, не прислушиваясь к душевной буре, подсчитывал, сколько сегодня он выручит чистыми, а сколько нарастет процентов за отпущенное в долг, — и руки машинально потянулись к бочкам и сулеям.

— Такого наговорил, что хоть пошей себе из сафьяна крылышки и поднимайся в небо, — долетели до Мацька недовольно-насмешливые слова.

— А как заработать деньги на еду и выпивку, не сказал, будто мы и в самом деле бесплотные ангелы, — послышался другой голос.

Да и действительно, подумал Мацько, мних Иван будто бы человек не от мира сего. Однако тон собеседников не понравился ему. Из их разговора получается, будто мы, точно тварь бессловесная, только про еду думаем, только кусок сала нам дорог, а то, что дух наш угнетают, веру отбирают, не имеет для нас никакого значения. Э, погодите, может, я чем-то и отличаюсь от животного?

Мацько подал кружки с пивом, сапожников было трое, больше никто не заходил, вот и решил корчмарь, что не подаст им больше ни стакана, — скатертью дорожка. Но когда он возвращался к прилавку, открылась дверь, и Мацько даже вздрогнул: сутулый Блазий, которого он сто лет не видел в своей корчме и от которого каждый, у кого было хоть немного собственного достоинства, отворачивался на улице, вот эта тварь, которую называли теперь Бароном, да и сам он, когда напивался до чертиков, бил себя в грудь, заявляя: «Я Барон, коллега Соликовского!» — эта мразь посмела переступить порог его честной корчмы, в которой вчера был сам мних Вишенский?

Хотел было подбежать к Блазию и вытолкать его за дверь, но не посмел — беды потом не оберешься; Барон, размахивая палочкой с латунным набалдашником, не здороваясь, прошелся по подвальному залу и сел за стол — недалеко от сапожников.

— Из-за этого мниха может большая беда свалиться на наш квартал, — снова послышался тот же недовольный голос. — Не правда ли, стало сейчас немного легче: и звонить на колокольне разрешили, и календарь оставили свой, похоронным процессиям с зажженными свечами разрешили проходить через Рынок, нецеховым мастерам можно раз в неделю продавать свои изделия, а вспомните, что было когда-то! Подобрели паны, скажу вам правду. Вот так постепенно и совсем хорошо заживем, только не надо сердить их, а он...

— Все из-за этих книг, — поддержал другой голос.

— О, это святая правда, уважаемые панове! — снимая шляпу, сказал Барон, поддакивая сапожникам. — Ныне — ха-ха! — каждый поп, даже дьяк имеет типографию и печатает книги для своей корысти.

Барону никто не ответил, и он помрачнел: дела его совсем плохи. Соликовский требует от него чего-то такого, на что Антох не способен, да вообще требует невозможного... Архиепископ не собирается открыто выступать против православных, как когда-то, хочет, чтобы русины сами между собой перегрызлись, и он, Блазий, должен довести их до этого. А как — если они так держатся за своих сеньоров, как вошь за кожух, еще и проповедника себе нашли такого? Сегодня он донес о крамольной проповеди, а Соликовский в ответ: «Дурак, ты еще хочешь мученика им сотворить? Иди и делай то, что тебе велят!»

Барон пододвинулся к сапожникам, бросил на стол злотый.

— Христос воскресе... — улыбнулся подобострастно. — Выпьем за его муки.

Мацько смотрел на все это и не торопился подавать вино. Подошел сапожник с монетой, корчмарь молча подал ему сулею и продолжал слушать.

— А я тебе скажу... я все это знаю, — говорил заплетающимся языком сапожник, недовольный проповедью Вишенского. — Когда-то люди одному богу молились по святому письму, которое апостолы... или те... евангелисты написали. А ныне каждый взялся переписывать евангелие и добавлять свое. И перессорились. А ведь первые книги были написаны на божественном языке...

— Да, да, на латинском! — воскликнул Барон.

— Как — на латинском?! — вскочил Филипи Дратва. — Божественный язык — это наш, славянский!

Барон захохотал.

— Стыдись такое говорить! Каждый дурак знает, по-славянски евангелие Рогатинцы да Красовские переписали.

Этого уже не мог стерпеть Мацько. Как же это — он, который обо всех делах знает от самого пана Юрия и даже кое-что записал... да он узнал от Рогатинца такое, о чем даже страшно сказать: апостол Петр никогда не был папой, вот что!.. — как он может такое богохульство слушать в своей корчме, да еще и на пасху?!

Мацько вытащил из ящика горсть монет, отсчитал часть, прикидывая на глаз, сколько осталось вина в сулее, которую подал сапожникам, и порывисто бросился к столу. Не произнося ни слова, швырнул монеты на стол, взял сулею и, смерив презрительным взглядом Барона, сказал:

— Уходите себе прочь, люди добрые, коль у вас нет совести и чести.

Барон вскочил, начал стучать палкой по полу:

— Ты... Ты не будь таким мудрым, потому что я и до тебя доберусь...

— Вон отсюда, болотная крыса! — крикнул Мацько и размахнулся сулеей.