Манускрипт с улицы Русской

Он вошел и остановился посреди братской комнаты, которую до отказа забили братчики, знавшие о том, что сегодня из Карпат, от Иова Княгиницкого из Марковой пустыни, прибудет мних Иван Вишенский, который с высоты Афонской горы провозглашал божественную истину без лести, ложь называл ложью, волка — волком, злодея — злодеем, диавола — диаволом, а своим «Посланием к утекшим от православной веры епископам» убил старого Рогозу, киевского митрополита, Терлецкого и Потия, яко шельм нечестивых, облил грязью перед всем честным народом и выставил их на позор.

Велика была любовь к мниху Ивану — русины Львова ждали его приезда давно. С той поры, когда Иван Красовский двинулся в дальний путь на Афон, чтобы прославленного Вишенского, который издалека будил народ, привлечь к святому делу, чтобы живым, а не книжным словом разил католическую тать.

И Красовский передал братчикам ответ Вишенского, когда вернулся поздней осенью во Львов: «Почто меня ждете: должен ли кому-то и вернуть обязан? Почему хотите вырвать меня из афонского Руссикона — столицы духа моего народа, к кому же я приду, если на Украине нет божьего воинства, когорты очищенных от светских пороков и искушений христиан?»

Тогда Рогатинец написал гневное письмо старому другу и передал его через паломника. Легко, мол, вам, мних Иван, врагов шельмовать, будучи в безопасности, в далеком краю. Нам много труднее, нас тут каждую минуту ждет судьба протосингела Никифора, которого сгноили в тюрьме за правду.

Поэтому и отправился на Украину Иван Вишенский и ранней весной из хижины Княгиницкого, что у Манявки, прислал к Красовскому монаха с весточкой, что приедет во Львов на пасху.

Он вошел, а была страстная суббота, и остановился посреди комнаты — седобородый, в черной рясе, с посохом в руке, длинные волосы спадали из-под черной скуфьи на плечи: Рогатинцу трудно было узнать в этом суровом старике бывшего Ивана из Острога, и он не подошел к нему, не обнял; величественный старец своими глубокими темными глазами вглядывался в братчиков, которые в праздничных свитках и жупанах пришли встретиться со своим апостолом. Вишенский, казалось, проникал каждому в душу до самого дна, он был иным, чем эти люди, ждавшие от него помощи, и далеким было расстояние между праведником, не заботившимся ни об одежде, ни о еде, а только о чистоте души, и ремесленниками, которые, словно муравьи, копошились в мирских заботах, одевались, ели, пили, любили, строили.

Какое-то время все стояли безмолвно. Братчики пытались мысленно сопоставить автора обличительных посланий с этим суровым анахоретом; Вишенский в свою очередь хотел понять духовную сущность людей, которые, строя церкви, школы, больницы, были так далеки от того, чтобы отречься от земных благ.

Рогатинец молча стоял и ждал, когда заговорит Вишенский. Должен же мних ответить на письмо, в котором он упрекал его в бесполезном затворничестве, и Вишенский, отклонив на длину руки посох, сказал:

— Не потому, что я далеко нахожусь от вас, братья, смело правду молвлю, ибо за правду и умереть готов по милости бога. Вы горькой судьбой Никифора устрашаете себя, а не помыслили о том, что заключением оного в Мальбурге властители этим не причинили ему зла, ибо не лишили его возможности общаться с богом, но себе нанесли большой вред, показав себя перед миром гонителями и мучителями.

— Мало утешительного, преподобный Иван, от увеличения числа мучеников, — ответил Рогатинец. — И зря питать надежду на то, что когда-то угнетатели устыдятся деяний своих. Единственное — это дела, которые человек успевает содеять, пока не выйдет в страстную пятницу на свою Голгофу.

— Правда твоя, Юрий. Каждый мирянин в самых малых своих деяниях прежде всего должен заботиться о пользе, которую он принесет отчизне. Но Голгофа — венец наших дел. И думать мы должны о том, воскреснут ли они. Завершили мы свой крестный ход и теперь в искуплении и самоотречении должны готовиться к воскресению. Мы должны обновляться каждое мгновение в царстве духа... Я согласен проповедовать с ваших амвонов, но с одним токмо намерением — чтобы наставить православную паству на путь первоначальных добродетелей нашей веры, ибо только в очищении от чуждых лжеучений, лишь в возвращении к своим истокам — наше воскресение... И если мне это удастся, я готов пойти на муки. Завтра во время пасхального богослужения я обращусь к верующим с проповедью.

Верно говорит мних, подумал Рогатинец, провожая взглядом гордого Вишенского, выходившего из братства и просившего не сопровождать его в Онуфриевский монастырь, где он занял самую скромную келью. Да, прежде всего следует вспахать свою землю, засеять ее, собрать зерно, очистить его от плевел и найти свои родники, утоляющие жажду истины... Но можно ли это осуществить покаянием и самоотречением, будучи отрешенными от широкого мира? Это же так легко — выйти во время крестного хода в страстную пятницу и загодя сотворить себе искупительную Голгофу тогда, когда последний ряд процессии еще находится у ее подножия.