Манускрипт с улицы Русской

— Помогу! Но, мама... я вам еще не рассказал. Когда мы тогда дрались с иезуитами... Да вы не бойтесь, мы вечно деремся... то один из них не дрался, я подскочил к нему, а он как закричит по-нашему: «Не подходи, а то убью!» А я и говорю ему: «Так какого черта ты тут, если ты русин?» Он отвернулся, а потом догнал меня и сказал: «Я из Олеско, мой отец служит у старосты, и у меня есть дикий конь». А потом мы с Зиновием стали друзьями, только ему не разрешают ходить к нам, так мы тайком встречаемся. Сегодня видел его, он шел с новичками в коллегию, я подбежал к нему, и он шепнул: «Поедем завтра в Олеско, папа на бричке приедет за мной». Мама, я вам буду помогать все лето, только отпустите меня посмотреть на дикого коня.

— Как ты тарахтишь, Марк... Что ты еще видел в городе?

— Да говорю же, замок из досок сгорел... А сначала казался настоящим. И жолнеры воевали, будто на войне. Но все это игра... А еще пана Рогатинца, провизора нашей школы, видел. Он стоял возле окна Абрековой, разговаривал с ней...

— О боже, — прошептала мать и закрыла глаза. — И о чем?

— А я не слышал, стоял на противоположной стороне улицы... Эта Абрекова всегда сидит у окна, она, говорят, ведьма — гадает, колдует...

— Не верь этому, Марк... Нет ведьм на Русской улице... А как выглядит пан Рогатинец?

— Да вы уже когда-то спрашивали... Седой, строгий, но мы его не боимся. Он живет в школьном доме, однажды он завел нас с Зиновием в свою комнату и такое красивое седло нам показал, и сагайдак, а Зиновий как воскликнет: «Оно бы к моему коню подошло!» Пан провизор на это ничего не ответил, только изменился в лице, будто разозлился... Сегодня увидел меня и спрашивает:

«А почему вы с Зиновием не заходите ко мне?» И ушел...

— Он добрый человек...

— Откуда вы знаете?

— Должен быть добрым, коль обучает вас наукам.

— Мама, так вы меня отпустите с Зиновием в Олеско? Он завтра свободный, после завтрака будет ждать меня возле нашей школы. Мама...

— Пущу, сынок, пущу. Тебе тоже надо посмотреть на вольного коня... А как же...

— Не совпадает линия сердца с линией натуральной, пан Юрий, — покачала головой Абрекова. — Не светит вам любовь, не найдете вы ее... — Она прижалась лицом к подоконнику и прошептала чуть слышно: — Ах, скажите, скажите мне, люди добрые, где моя Гизя?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ СКОРБНАЯ ПЯТНИЦА

Егды же зась русинские посполитные супротив костела стали, а не имели своего казнодея, подался старый Иван Красовский на Афон. Там он усердно умолял мниха Ивана, чтобы тот не замыкался в пустыне, надо ему стать в ряды братьев, над которыми издеваются поляки и русины-вероотступники. И прибыл мних Иван года божьего 1605-го и был у меня, купил пять псалтырей, а я, узрев его, вразумел многое такое, чего не понимал дотоле, и выгнал лотров-негодяев из корчмы, которые, будучи мудрыми на злое, не знали еще истины, чтобы понимать добро.

Из манускрипта

Сапожника Филиппа Дратву когда-то знали во Львове все, а ныне лишь некоторые. Он продавал на рынке гвозди, смолу, сапожные ножи и другие инструменты, и мало кто узнавал в нем бывшего сеньора цеха, славного мастера, который шил самые лучшие сафьяновые сапожки, и если бы у него было сто рук, то обул бы, наверное, жителей всего города. Хорошо знал его только Лысый Мацько: Филипп каждое воскресенье и в праздники заходил в его пивную, садился за столик в темном углу, но никогда не пил, ни с кем не разговаривал и все думал, думал. А о чем — это никого не интересовало. Он оставлял грош за посещение, и Мацько был этим доволен, хотя порой и сам задумывался: зачем приходит Дратва в корчму, если и кружки пива к губам не поднесет, и еды не закажет.

В пасхальное воскресенье он дал о себе знать, а двумя годами позже так прославился на весь Львов, что сапожники о нем даже песню сложили.

А началось все с того, что весной в руки Дратвы попала книжечка «Гармония», на польском языке написанная, а он, как человек грамотный, начал читать ее, не посмотрев, кто написал, и, дойдя до слов: «...противники унии — не духовные особы, а ремесленники, которые, бросив дратву с шилом и присвоив себе пастырское управление, шельмуют письмо божье, настоящих пастырей срамят», — очень возмутился и тут же посмотрел на обложку и окончательно оторопел: автором книжки был Ипатий Потий.