Манускрипт с улицы Русской

Мало того, что этого русина-вероотступника проклинали все православные, и Дратва тоже, в этот момент к общей ненависти прибавилась еще и своя, личная: подлец, ведь нас заставили бросить дратву и шило, а ты еще позоришь и бесчестишь меня — мастера, к которому когда-то, будучи брестским кастеляном, присылал слугу с просьбой пошить — для «своего» пана — сафьяновые сапоги русского покроя.

Вот и сидел Филипп Дратва на Рынке за сундучком с сапожным товаром, думал об этой паскудной книжице и додумался до такого, что самому страшно сделалось: кто больше всего повинен в беде русинов — польские паны или все-таки свои?

И в этот момент с подворья архиепископской резиденции выехали лошади, запряженные в фаэтон, а в нем — длинноногий священник в черной сутане. Кто-то и сказал Филиппу:

— Гляди, как гонит, пронюхал, что Балабан помирает...

— Кто — пронюхал? — спросил Дратва соседа.

— А ты не слыхал? Новый митрополит киевский, Потий, приехал назначать униата на наше епископство. Филипп быстро замкнул сундучок, побежал на Русскую улицу и как оглашенный бегал со двора во двор, — крича:

— На Юрскую гору! На Юрскую гору! Церковь спасать!

Высокий длиннолицый Ипатий Потий согнулся дугой над ложем, на котором под белоснежным покрывалом угасал львовский владыка и экзарх Гедеон Балабан. Тяжелые боли в животе вот уже больше недели терзали его, врачи были беспомощны, болезнь иссушила когда-то румяное, как у мясника, лицо, и теперь оно, худое и бледное, выглядывало из-под покрывала, все заросшее густой седой бородой, и только большие глаза не изменились. У Гедеона еще было ясное сознание, он продумал все свои дела и поступки, взвесил их на весах совести — покоробленной, крученой, перетертой, но не совсем еще утраченной — и почувствовал, что она как бы очищается от накипи злости, зависти, честолюбия и он, занимая епископский престол на святоюрской горе, становится таким, как был прежде, — исполненным благочестивых и важных для Украины замыслов.

Визит Потия весьма удивил его и насторожил. Он еще не знал, что с согласия Петра Скарги Ипатий назначен киевским митрополитом, и тот, проездом из Владимира-Волынского к матери городов русских, узнав о болезни Балабана, заехал во Львов. Не знал, но и ничего хорошего от Потия не ждал, поэтому настроился не поддаваться никаким его уговорам: епископ перед лицом смерти не хотел подвергать свою совесть нечестивым искушениям.

Потий стоял у изголовья и, молитвенно сложив руки, вполголоса произносил пятидесятый псалом во здравие епископа, выдержав при этом взгляд Балабана, в котором тяжелела давняя злость на коварного собрата и нынешнее пренебрежение к изменнику.

— Я вас, преподобный отче, не приглашал, что вам от меня нужно? — тихо спросил Балабан. — Господь осенил меня тревожным чувством, брат, — ответил Потий. — В сию минуту, после которой вы, ведь все мы во власти бога, можете стать перед самым справедливым судом, имеете возможность последним словом своим искупить грех перед апостольской церковью.

И в этот момент открылась дверь: в епископские покои вошли Юрий Рогатинец и ректор школы Иван Борецкий. Потий косо посмотрел на них, он узнал братского сеньора, потом взглянул на епископа; Балабан, прищурив глаза, будто и не заметил пришельцев, произнес:

— Говорите, говорите, я их не звал, это они, наверно, как и вы, встревожены недобрым чувством... Неужели я нынче умру?

— На все воля господа, — продолжал Потий, не обращая внимания на братчиков, однако в голосе послышались резкие нотки. — Подпишите акт унии, отче. Совершите богоугодное дело, и я отпущу вам грехи, сниму анафему, наложенную. митрополитом Рогозой.

— А я не принял этой анафемы, — ответил Балабан, — я управлял своей епархией, вам это известно. Мы живем в мире с братством, просветил господь наши головы и унял распри. Они признали меня своим экзархом, я же более не мешаю им, потому что у меня нет времени для этого... Все свои последние силы отдавал делу книгопечатания и счастлив есмь, что узрел еще мои детища, которые отдаю православной церкви, — «Служебник» стрятинский и крылосское «Поучительное евангелие» ... А по какому праву вы, преподобный, можете снять с меня анафему? Я знаю, что Рогоза упокоился, неужели вам отдали жезл митрополита?

— Именно так, отче, — ни один мускул не дрогнул на холодном лице Потия, — именем его милости короля.

Балабан поднялся, оперся локтями на подушку, в его больших глазах промелькнула тень боли и зависти, он взглянул на братчиков, они кивнули — узнали об этом раньше епископа.