Манускрипт с улицы Русской

Рогатинец проводил взглядом высокую фигуру Шимоновича — в открытые ворота было видно, как он, ссутулившись, медленно шел по двору, поминутно останавливаясь, будто что-то забыл на улице и хочет возвратиться; кумир спускался с постамента на землю; казалось, он сразу почувствовал земное притяжение — не магнитом, а земной болью, которая сбрасывает его с заоблачных олимпийских высот, и, возможно, автору пасторалей виделись теперь на этой земле не буйные травы и ковры цветов, не щебетанье птиц и шум нетронутых дубрав, не совершенная гармония, а жестокая борьба за торжество жизни во всех ее проявлениях — от букашки до человека.

«Не дай нам бог оказаться врагами, — прошептал Рогатинец. — Но сумеем ли мы с тобой, поэт, в смертельной борьбе с панами подняться выше злобной ненависти, не опьянит ли нас запах крови, не затуманит ли самые светлые головы, сумеем ли мы тогда, когда восстанет народ против магнатов, заглянуть хотя бы на миг в царство человеческого разума, чтобы во время адской битвы понять, кто враг, а кто друг? Еще не ясно, еще мы ничего не знаем, это правда, Шимон, но в обществе уже вспахана глубокая борозда, которая разделила человечество на две половины, и дороги ведут их в разные стороны. И незаметно, но ежеминутно выступают они друг против друга; обездоленные и пресыщенные, честные и подлые... Пошли изменники русины за Блазием — и хорошо. Задумался поляк Шимонович — хорошо. Прогнал Лысый Мацько наглецов из корчмы, словно Иисус менял из храма, стал ростовщик человеком — тоже хорошо. Вернулся из Италии сын Мацька Роман Патерностер, — напившись воды из чужих родников, вкуса своей не забыл, — отлично. Учится у него, дидаскола братской школы, ученик Марк — и это прекрасно...»

— А я вам говорю, что это плохо кончится, — услышал Рогатинец голос, доносившийся из окна на углу Русской, и вздрогнул: кто это так открыто возражает ему? Он поднял голову и увидел в окне углового дома Абрекову — ее добродушное, сморщенное, словно печеное яблоко, лицо и смутился, как всегда при встрече с нею... Это она сказала двум стражам, которые стояли с бердышами возле ее двери, а Рогатинец подумал, что это относится к нему. Он поздоровался и, отведя глаза в сторону, отошел влево и тогда услышал ласковое материнское:

— Юрко... Юрасик... Постой, сынок. Покажи мне свою ладонь, может, я по ней определю, где наша Гизя?..

В Винниковской впадине недалеко от винного завода пана Залеского прижалась к желтому холму такая ветхая избушка, что было удивительно, как ее не сдуло ветром. Но она была побелена, покрыта свежим камышом и внутри светлая, устланная пахучей травой. Истощенная, бледная, с большими черными глазами женщина сидит возле окна и кого-то выглядывает. На белые тонкие пальцы упала прядь черных волос, взгляд у женщины утомленный и спокойный — воскресенье. Завтра на заре снова надо идти на винный завод к горячим котлам, в смрад, что туманит мозг и сушит кровь. Пан Залеский такой вежливый, всем улыбается, но делает вил, что ничего не ведает о своем, точно бешеном псе, управляющем: странно, как этот человек, носящий в себе столько злости, не лопнет.

Между Львовом и Винниками — гора, поросшая густым лесом, а на ее вершине между соснами виднеется серая голова Чертовой скалы, и женщине кажется, что теплое дуновение ветра доносит оттуда сильный запах душицы.

Из-за горы, из города долетают сюда приглушенные крики людей, слышны выстрелы: на спокойном лице женщины появляется тень тревоги, и она, наклоняясь к двери, выходит из хижины. Гибкая, как стебель конопли, она долго стоит на дворе, всматриваясь в сторону Лычакова, откуда должен прийти — ведь сегодня воскресенье — ее Марк, школьник. Все большая и большая тревога омрачает ее лицо, но вдруг она повеселела — слышны мелкие и раскатистые шаги на холме. Женщина узнает: никто так уверенно и быстро не бегает по земле, как ее сын.

— Марко!

— Я, мама! — У мальчика растрепанные русые волосы, серые искрящиеся глаза, у него снова какая-то радость: боже, сколько радости у детей! — А вы чего так встревожены?.. Там стреляют не по-настоящему, а только так, для забавы. Такой замок горел! А вместо жолнеров были переодетые простые люди, как у нас в школе во время рождественских представлений... Мама, завтра у нас будет последняя молитва, сказал ректор, и я все лето буду дома.

— Поможешь мне работать на заводе, я так плохо себя чувствую...