Манускрипт с улицы Русской

— А зачем пану сеньору знать? Чай, не собирается жениться на Гизе при живой жене: пани Грета, слава богу, не умерла... Позабавились нашим горем и еще чего-то хотите? Я убила бы ее, но она, моя доченька, была такой печальной и такой доброй, ум, что ли, у нее помрачился... — Абрекова вытерла слезы. — Сказала, чтобы никто ее не разыскивал... Я подумала о самом страшном и заголосила, а она начала успокаивать меня: «Не бойтесь, я буду жить, у меня есть ради кого жить, вы же не ищите меня, а если кто-нибудь придет спрашивать обо мне, то и ему это передайте». А вы пришли, вот я вам и рассказала. Боже, боже, что творится на свете... Такой уважаемый и солидный пан, люди молятся на вас, спасителем называют, а вы... Ну, скажите, зачем вы бедной Абрековой такое зло причинили?

Юрий всхлипнул, а сказать ничего не мог. Разве матери легче станет, если он поведает ей, что любит Гизю, что будет искать ее, а старуха угадала его мысли и промолвила:

— А если бы и нашли, что с того? Почему вы не подумали раньше, что не можете жениться на Гизе, почему? Уходите, и пускай бог вас простит... А Гизи нет... — И тут прорвало Абрекову, она закричала, замахнувшись ложкой на Пысьо, который лежал на топчане: — А ты, немой пьяница, чего молчишь, разве не слышишь ты — нет у нас Гизи!

...Порой Юрию казалось, что он придумал себе девушку с печально-добрыми глазами и черными пышными кудрями, что в тот вечер вела его на Чертову скалу не Гизя, а Грета, которой добрый волшебник вернул любовь и светлый ум, а он не узнал своей жены только потому, что до сих пор не познал от нее ни доброты, ни понимания; такое могло случиться, ибо внешний облик — это только оболочка духовного мира человека; цвет глаз, форма губ, голос, гибкость тела, поцелуй — это только внешнее проявление бестелесной души. Эта девушка была похожа на Грету и все же — совсем другая; а может, была другой Гретой? Рогатинца назойливо преследовало это странное предположение, и хотя он знал, что Грета сняла комнату у Лоренцовичей, ибо противным ей стал украинский квартал, все же не раз подходил к своей бывшей квартире и заставал там чужих людей.

Гизи нигде не было. Юрий поднимался на Чертову скалу, надеясь, что, может быть, Гизя когда-нибудь придет туда рвать душицу, но это зелье уже ей не было нужно, и она не приходила. Он каждое воскресенье бродил по пригородным селам, расспрашивал, и — напрасно.

А однажды увидел Гизю. Высокая стройная девушка с черными, длинными волосами, спадавшими на плечи, сошла с Львиной горы и, минуя Подзамче, торопливо направилась по полевой дорожке в сторону Замарстынова. Юрий издали заметил ее и побежал что есть сил следом за нею; он не звал ее, чтобы не испугать, а когда, запыхавшийся, задыхающийся от радости, уже настигал девушку, она повернулась, и он увидел женщину, похожую на Гизю и Грету, но это была и не Гизя и не Грета — глаза у женщины пылали одержимым огнем, узенькая щелка губ стягивала, словно петля, запавшие щеки, она чуть слышно произносила слова — то ли молитвы, то ли проклятия. Юрий отпрянул назад — это все-таки была Грета.

— Что ты, Грета, делаешь тут, куда идешь?

— Прочь с моих глаз, схизмат, не оскверняй меня своим дыханием! — прошипела. — Иду в Иерусалим, к гробу господнему!

— Где же этот Иерусалим, что ты говоришь?

— Он в сердце моем, безбожник. Я иду к нему, чтобы найти его в своем сердце...

«Боже, боже, что они с нею сделали!..» — ужаснулся Рогатинец.

— За что же они так искалечили тебя?

— Несчастный ты, ибо не ведаешь правды Иисуса, — презрительно бросила Грета. — Прочь, прочь! — она завизжала, подняв вверх руки, и Юрий попятился в сторону, Грета же пошла дальше, свернув на Замарстынов.

Призрачный образ искалеченной, обманутой женщины долго преследовал Рогатинца, снился; Гизя исчезла, но на свете жила Грета, и он когда-то любил ее, а может, и теперь любит, ведь почему-то она мерещится ему все время и снится; прошло много лет, и встреча у подножия Львиной горы казалась теперь сном; Юрий отважился зайти в дом Лоренцовичей к Грете.

Застал ее одну — спокойную, покорную, усталую, подурневшую; Грета доверчиво склонила голову ему на грудь, будто бы между ними ничего не произошло, и Юрий сказал:

— Пойдем, Грета... домой.

— В Иерусалиме мой дом, Юрий. Я весь свой заработок отдала на поездку к гробу господнему. Патер Лятерна взял... И я хожу, каждый день хожу, пока разыщу его. А ты останешься, правда, ты ведь останешься у меня до утра, мне так страшно...

— Что они сделали с тобой?

— Ничего, ой ничего. Искупление, искупление, искупление!..

Всю ночь просидел Рогатинец возле больной. Утром он решил привести врача, чтобы спасти ее; перед рассветом задремал, а когда проснулся, Греты в комнате не было.

Спешил к Львиной горе, знал, она там. Долго сидел на том самом месте и наконец увидел: Грета снова спускалась с горы, миновала Подзамче. Она долго будет петлять вокруг Львова — столько, столько миль до Иерусалима, который стремилась отыскать в своем сердце. Юрий присел на обочине полевой дорожки, склонил голову на руки. Грета, проходя мимо него, истерически закричала: