Манускрипт с улицы Русской

Одна только вещь привлекла внимание Юрия и принесла ему успокоение: скульптурная группка пляшущих амурчиков повернула его лицом к невидимому, но замечательному, искусному мастеру, и он мысленно представил себе этого хорошего человека. И подумал: почему это так? Ведь среди этой многотысячной толпы — лишь горсть плохих людей, а остальные — поддаются влиянию зла, и хохочут, и горланят, вместо того чтобы навалиться на дощатые замки и снести их, уничтожить символ, прославляющий разбой. Почему один Мнишек, один Соликовский, один Барон умеют заразить безумием и подлостью сотни людей, которые рождены для утверждения добра?

Рогатинец вспомнил: однажды он просил Гануша Альнпека проводить его к колонии прокаженных на Калечьей горе — туда попал один из братчиков. Это было страшное зрелище: бывшие люди, и тот же братчик, в гнойниках, в струпьях, без ресниц, слезящиеся, истощенные, бежали к изгороди, толпились, выкрикивали радостно:

— Доктор, доктор, нового привели?

Они весело прыгали, радовались, катались от смеха по земле, протягивали сквозь изгородь руки, а прокаженный братчик, вчерашний бумажник из Брюховичей, лепетал:

— Пан Юрий, пан Юрий, как хорошо, что вы пришли, я вам свою палицу и место уступлю...

Юрий стоял ошеломленный такой жестокостью, ведь до сих пор он знал, что больной человек становится более чутким, желает здоровья другим. Он спросил Альнпека:

— Почему они такие?

— Эта страшная болезнь, — ответил доктор, — убивает не только тело, но и душу, жестокая бацилла проказы поражает злобой сознание. Больной хочет, чтобы все были такие, как он, чтобы весь мир стал прокаженным. Омерзительное желание равенства...

Барон тоже стремился к равенству. Блазий совсем немного требовал от Рогатинца — только выпить с ним на глазах у людей. Почему ж так: общество отстраняется от людей, тело которых поразила проказа, но не изолирует себя от прокаженных духом? Их же надо уничтожать, словно бешеных собак!

Вспомнил о моем грехе... Поздно, Барон. Так поздно, что даже страшно: ты уже никогда не сможешь отомстить мне. Гизи нет...

Так тоскливо, так больно стало Рогатинцу, хоть волком вой: скала на вершине, похожая на седую голову человека, легкая, словно стебелек камыша, девушка на руках и — слово, которое вошло в плоть и кровь, — и нет, нет никого. Куда же девалось все это — где пропадает долгие годы — все шестнадцать лет?

...После братского суда Юрий зашел к Абрековой. И не только потому, что надеялся увидеть Гизю, — привело его сюда и чувство вины перед матерью. Никогда не был здесь, да и незачем было приходить сюда, и подумать не мог, что когда-нибудь это понадобится. Осторожно открыл скрипучую дверь и в сумерках тесной клетушки, пропитанной винным перегаром, смешанным с запахом плесени, увидел сначала ребенка, будто ангелочка, сидевшего на скамье у окна и болтавшего ножками, у него были длинные золотистые волосы и большие синие глаза. Он воскликнул: «Мама, пан из школы!», тогда Юрий разглядел профиль седой худой женщины, которая стояла возле печи и помешивала ложкой еду в горшке, потом взгляд остановился на синем лице мужчины, лежавшего боком на подушке топчана. Больше никого не увидел Рогатинец здесь и молча стоял посреди комнаты до тех пор, пока худая седая женщина не повернулась к нему.

— Нет Гизи, — тихо произнесла Абрекова, и горло Юрия сдавило спазмой. Ведь этого не должна была говорить Гизина мать, откуда ей знать, что он пришел к ее дочери; у Рогатинца замерло сердце в ожидании крика — ведь он знал, как умеют торговки браниться, но Абрекова повернулась к печи, сказала будто сама себе: — Зачем пан сеньор причинил нам такое зло? Знал еси, же есьмо бедные, а купец Балтазар приносил ей подарки и хотел взять себе в жены, то и мы как-то бы... Вон Льонця подрастает. А пан сеньор, как тот пес, что сукно стережет, а сам в нем не ходит, приворожил ребенка. Разве я не видела, как она в церкви, словно ваша тень, торчала возле вас, и вставала, когда вы вставали, и уходила... А позавчера пришла утром, а уж если дивчина не ночевала дома, то с чем она пойдет к жениху? Я спросила Балтазара, не с ним ли она была, а он как закричит на меня и давай забирать свои подарки. Я помогала искать, чтобы ничего чужого не осталось у нас. Вдруг в это время приходит Гизя и все, что получила от него, выбросила за дверь, а он еще стал угрожать, что подаст в суд. Голый не боится быть ограбленным, — глянула Абрекова на Рогатинца, — суд нам не страшен, но Гизе уже ничего не светит, а нам и тем паче.

— Где же она? — наконец вырвалось у Юрия.