Манускрипт с улицы Русской

Бургомистр Вольф Шольц готовил переодетых жолнеров к последнему штурму игрушечной смоленской твердыни, и Юрий Рогатинец хотел увидеть финал магистратского лицедейства, но вынужден был уйти с Рынка, потому что к нему приставал, как лишай, гнилозубый Барон с землистым, пропитым лицом. Барон цеплялся за Рогатинца как утопающий за соломинку: Юрий для плюгавенького и позабытого всеми, даже чертом, Барона сейчас был единственной надеждой и спасением. Он действительно никому не выдал своей тайны, хранил ее, а теперь добивался платы.

Он не дурак — знал, что союз с панами ненадежный; с панами как с огнем: издали не согреешься, а вблизи обожжешься, и теперь в запасе у него остался последний шанс, который поможет ему. Его прокаженной душе нужна была пища: да ему не так уж много и надо — только выпить в обществе Рогатинца, чтобы видели люди. Неужели за то, что тогда он не опозорил сеньора братства, тот не отблагодарит его, оказав мизерную услугу? Он просит такую малость — только выпить с ним, сидя за одним столом на людях, и не больше.

Господи, ужаснулся Рогатинец, какой страшный выкуп требует Барон за то, что сохранил тайну его и Гизи, — требует равенства с ним тогда, когда он не находит его даже среди отвратительных подонков города! Сколько лет он держал на конце своего языка слово, которое, наверное, щекотало его, жгло и которым он каждую минуту мог уничтожить Рогатинца: прелюбодей. И удерживал! А если бы дал ему ход, Юрия предали бы анафеме в церкви, на улице люди провожали бы его осуждающими, издевательскими взглядами, братчики исключили из братства, а Гизю — если бы только нашли — обмазали бы дегтем и вывели с позорной процессией за пределы города.

Каждый день Рогатинец готов был к этому и в неутешной печали порой радовался тому, что Гизи нет: ему еще, может, и простили бы, ей — никогда.

Гизи нигде не нашел, а сам ждал: вот позовут его на сходку и спросят: ты прелюбодействовал? Отрекись — как от собственной души. Сказать правду — правду, что он, уважаемый гражданин города, сеньор братства, просветитель, защитник морали, совратил дочь бедной Абрековой — и она пропала, а может, с горя наложила на себя руки?

Разрасталась школа, церковь, снова его избрали сеньором братства. Писал книгу, направленную против униатов, седел и ждал расплаты. Кому какое дело, что с Гретой он не живет, кому доказывать, что, если б не Гизя, в ту ночь, когда Бялоскурские били окна в братском доме, покончил бы он с собой, ибо утрата надежды — страшное и темное чувство. Оно длится только миг, но для того, чтобы умереть, больше и не нужно; когда все, чем жил и во что верил, вдруг гибнет, — если никто не протянет тебе руки, чтобы провести по мосту через пропасть, канешь бесследно в небытие. А Гизя взяла за руку человеческую тень, которая еще сегодня утром была сильным мужем, — то ли она ждала этого мгновения, то ли любовь подсказала ей, что именно в эту минуту она ему необходима, — и осторожно провела над пропастью и на противоположном берегу вдохнула в эту безжизненную тень любовь и дала во сто крат больше силы и веры, чем было... Кто это поймет? А ныне настал час расплаты?

Он пошел тогда следом за нею, некуда ему было больше идти. Она оставила за собой узенькую, но твердую тропинку. Эту тропинку сильно и крепко утаптывали ее стройные ноги, а он шел по ней, будто в самом деле над пропастью, зиявшей с обеих сторон. Для него не существовали ни люди, ни город, только глухо стонала в груди пустота. Она иногда оглядывалась, в ее глазах светились не вожделение, не страсть, не похотливость — только добро, и он почувствовал, как это добро наполняет душу; он становился тверже, сильнее и уже увереннее шагал по тропинке, утоптанной ее ногами, — взгляд Гизи придавал ему силы. Город уже остался далеко позади, они двигались вдоль холмов, густо засаженных виноградом, миновали чье-то разрушенное имение на Знесении и скрылись в густом лесу.

— Я люблю вас, пан Юрий, — сказала она, идя рядом, не останавливаясь, не ища его руки, и на душе у него становилось радостно, хотя не знал, чем он заслужил любовь этой девушки; Юрий молча любовался ею, гладил ее пышные, вьющиеся волосы и от прикосновения к ним понемногу успокаивался. — Я — Гизя, — посмотрела она на Юрия, будто испугавшись, что он не знает, с кем идет, — дочь Абрековой. Я с детства люблю вас — потому что вы — для меня. Все у вас — для меня, а вы этого и не знаете..

— Но почему? — спросил он тихо.

И она, идя рядом с Рогатинцем по седому буковому лесу, думала вслух: