Манускрипт с улицы Русской

Мацько смотрел на хмурого сеньора и перебирал в уме все возможные причины исчезновения Блазия, прикидывая убытки, которые он может понести, если тот не найдется. Потом вдруг ударил себя рукой по лбу.

— Так Антох у Корнякта пьянствует! Он ко мне теперь не заходит, а там сидит каждый день.

— И ты до сих пор мне не сказал об этом?

— А почему я вам должен был говорить? Это же я потерял клиента, а не вы.

— Потерял и я... А с каких пор он туда зачастил?

— О, уже несколько лет.

— Если бы мы знали…

Мацько заглянул в глаза Рогатинца — хотел увидеть в них, что потеряет он, Патерностер, от неприязни братства к Блазию: дадут ли ему и дальше продавать книги, будет ли Роман учиться в братской школе бесплатно, но не мог ничего прочесть на омраченном лице пана Юрия. Рогатинец оставил вино недопитым, вышел из корчмы. Долго стоял на углу улиц Русской и Шкотской. Уже не страх, а равнодушная безнадежность овладела им. Все, что задумал когда-то, оказалось обманом. Власть имущие до сих пор только присматривались к братчикам, а теперь увидели малость их силы, оценили, прикинули, какой она может стать в будущем, и — хотят стереть в порошок. Толпа изуверов, что бесновалась возле Нищенской каплицы, не сегодня завтра разрушит их дом, сожжет книги, развалит типографию, осквернит фундамент новой церкви, а защиты не у кого попросить, пастырей нет, братчиков горсть... Где-то далеко, на просторах Украины, сражается Наливайко вместе с казаками, а что они, мещане, безоружные, могут сделать, сидя за этими стенами? Пойти к Наливайко?.. Но он не зовет, да и не нашелся еще муж, который отважился бы поднять народ... Мних Иван Вишенский, ты призываешь очиститься от язв, а ведь очищенных тоже душат мертвой хваткой за горло.

Рогатинец посмотрел на угол дома, на котором время от времени кто-то вывешивал листки, даже купцы расхваливали свой товар над окном Абрековой, и увидел приклеенную бумажку. На ней большими буквами было выведено: «Bij Naliwajkow! Bij schyzmatow!»[96]

— Это и все, — прошептал. — Сходка... О какой сходке можно говорить теперь?!

Чувство нестерпимого одиночества охватило все его существо: все, что имел, ради чего жил, утратил в один день — зачем теперь жить? Он прислонил голову к стене и тут же ощутил на плече прикосновение чьей-то руки. Оглянулся.

— Грета?

— Нет, я Гизя. Ганна... Пан Юрий...

Высокая, с тонкой талией, с пышными черными волосами, закрывавшими лицо, девушка чем-то напоминала Грету, но взгляд ее темных глаз был иным: доброта, грусть и надежда светились в них, казалось, будто она ждала только одного его слова, чтобы излить все до капли. И понял сеньор Юрий, что эта доброта уготована для него, что это единственное духовное богатство, которое еще не успели отнять у него, потому что было оно где-то далеко спрятано, а теперь явилось, чтобы поддержать в минуту отчаяния.

Эта мысль мелькнула внезапно и тут же угасла; девушка была удивительно, одухотворенно красивой, но совершенно чужой, и Юрий пожалел, что не может взять ее за руку и пойти куда глаза глядят.

— Пан Юрий, вы так устали, я же вижу. Каждый день вас вижу, пощадите себя немного...

— Чем же ты можешь помочь мне, дивчина?

— Я люблю вас. Вот и все... Пойдемте со мной.

...На следующий день утром Рогатинец с назойливым предчувствием беды подходил к братскому дому. Он остановился и, уронив руки, смотрел на разрушения. Окна в доме были сорваны, стекла валялись на земле, рамы разбиты.

Он наконец понял, что тут произошло, и бросился внутрь дома. В помещении хлопотал Красовский. На лице ссадины, глаза заплыли синими отеками, в руках — сломанный крест братства.

— Где ценности?

— Ценности целы, — повернув голову, сказал Красовский и положил крест на стол. — Только что тебе до них? Иди, Юрий, на колокольню. А завтра братство решит, как поступить с тобой.

Колокол Кирилл, словно гигантская чаша, с привязанным к его краю могучим стальным языком, виднелся в восточном окне звонницы. Он безмолвствовал. Его лишили голоса, движения, а силу стреножили. Солнце еще не всходило, только начали розоветь перистые облака над Высоким замком. Неужели колокол будет безмолвным, и когда солнце взойдет, неужто не разбудит наших братьев?

А-а, призрак... Он будет молчать столько, сколько этого пожелают власть имущие. Мы бессильны! А ведь русинская община собрала по грошу и отлила колокол — значит, смогла... Братчики своими руками втащили его на самый верх колокольни — тоже смогли. И ударил колокол, и разбудил спящих — значит, смог. Так неужели мы не найдем в себе силы, чтобы вернуть колоколу голос, — ведь он не разбит, не ущерблен, у него не вырвали язык, он только привязан. Да теперь мы и не одиноки — вон уже пришла к нам помощь от братьев с севера.