Манускрипт с улицы Русской

В пасхальную пятницу возле кафедрального костела собралась толпа — самые набожные католики. Особенно женщины пробивались вперед, чтобы вблизи увидеть рыцарей Иисуса, весть о которых прокатилась по всему миру — от Испании до Китая. Во Львов они направляются впервые, чтобы защитить святой костел от схизматиков.

Они вошли в Краковские ворота, словно настоящие пилигримы из далеких миров. Впереди шел молодой супериор будущего иезуитского дома патер Лятерна — в черной шляпе с широкими приподнятыми кверху полями; на почтительном расстоянии от него — три коадъютора в рогатых головных уборах, их смиренные глаза устремлены поверх голов людей, сосредоточенные в созерцании святой цели, какую видит иезуит каждое мгновение, тем паче в присутствии толпы. За ними следовал осел — символ Христового триумфа; за ослом петлял, словно стреноженный, монах в черном одеянии палача и капюшоне с прорезями для глаз и рта, он нес в руках крест, а в конце — несколько монахов с распущенными волосами, с палицами и узловатыми шнурами в руках.

Процессия остановилась напротив кафедрального костела. Иезуиты помолились и направились к Галицким воротам: недалеко от них стояла невзрачная каплица, где до сих пор молились только нищие.

Убогий вид рыцарей Иисуса и то, что они не входят в величественный и роскошный костел, а идут принимать благословение в Нищенской каплице, их отреченность от мирских сует умилили толпившихся людей. Женщины побежали за процессией и упали на колени прямо на сырую землю. Их примеру последовали и некоторые мужчины.

Юрий Рогатинец стоял посреди улицы словно потерянный, его не покидало чувство тревоги. Зловещим предзнаменованием веяло от этой черной процессии, а в глубине сердца еще лежал терпкий осадок после вчерашнего разговора с Гретой. Он пытался примириться с нею.

«Мы с тобой, Грета, бедные, мы равны, так почему же нас должна разделять вера? Ты пойми: у богатых, будь то поляки или русины, другой бог, чем у нас».

«Неправда, — ответила она как-то вяло и неуверенно, — мы с пани Доротою Лоренцовичевой молимся одному богу...»

«Что у вас может быть общего с пани Доротой? Иезуитство тем и страшно, что скрывается под личиной скромности и ловит души бедных простачков. Грета, тебя обманывают, и мне жаль тебя. Давай сойдемся снова, забудем этот спор...»

Пани Дорота все знает... — сказала Грета, отреченно посмотрев на мужа. — Завтра, Юрий, я тебе все скажу».

Рогатинец оглядел женщин, стоявших на коленях, и облегченно вздохнул: Греты среди них не было.

Когда уменьшилась толпа возле кафедрального костела, Шимон Шимонович заметил Рогатинца и подошел к нему.

— Вы знаете, пан Юрий, я еще не видел, чтобы столько ослов воздавали почести одному, — засмеялся Шимонович.

— Не до смеха, пан поэт. Вы — поляк, вам не страшно. А на наш русинский край надвигается чума.

— Львов все равно останется русинским городом, никто не в силе изменить этого, пан Рогатинец, запомните. Мой народ когда-то это поймет. Впрочем, понимает и теперь — я тоже из народа. Только не замыкайтесь в своей тесной Русской улице. Из вашей школы молодежь должна когда-то увидеть большой мир, куда более широкий, чем Украина. Не дайте ей зачахнуть в притворе с Часословом и Октоихом. Латынь — не только словоблудие, как говорят ваши проповедники, но и окошко к знаниям.

Рогатинец не ответил: со стороны Нищенской каплидонесся крик женщин, и они поспешили туда.

На паперти каплицы перед архиепископом Соликовским стояли на коленях супериор и коадъюторы, монах в капюшоне держал поднятый в руке крест, а другие с распущенными волосами, оголенные до пояса, молча избивали друг друга палицами, хлестали узловатыми веревками. Осел кричал, будто изрыгал из своего нутра монашескую боль; кровавые полосы покрывали спины кающихся; женщины громко рыдали, поддавшись экстазу, некоторые из них срывали серьги и ожерелья и бросали их на паперть. Когда истязание закончилось, к Соликовскому подбежали две женщины и, падая на колени перед ним, завопили:

— О Езус, о Езус! Мы примем их, святых мучеников, защитников наших!

Рогатинец пробился вперед и застонал: он узнал дочь покойного аптекаря Лоренцовича и свою жену Грету. Словно ошпаренный побежал домой на Русскую улицу. Неизвестная до сих пор сила страха гнала его, он еще не знал, что будет делать, с кем посоветуется, но чувствовал: за ним хлынула грязная волна потопа, которая зальет скоро весь город. Стоило лишь нескольким безумцам ворваться во Львов, и дикая толпа выкрикивает им осанну, и в этой толпе — его Грета. А что будет завтра, потом, — все одуреют, покорятся, озвереют и сотрут все то, что создал он с братчиками на земле и в душах людских. И никто не поможет — мир православный далеко.

Он поспешно собрал свои вещи в мешок, увидел на подоконнике разукрашенное седло и сагайдак, вышитый золотом, взял их и, не запирая двери, направился к братскому дому на Русской улице.

Возле двери стоял диакон Юрской церкви. Он подал Рогатинцу сверток, опечатанный сургучом, и ключ. Юрий побелел: он узнал ключ от братской кассы.