Людовик XIV и его век. Часть первая

На самом же деле все, кто был в кабинете королевы, пока что играли комедию: королева притворялась спокойной, хотя пылала гневом; кардинал притворялся уверенным, хотя внутренне трепетал; коадъютор притворялся легковерным, хотя таковым не был; герцог Орлеанский притворялся озабоченным, хотя был в этом деле так же беспечен, как и во всех других; герцог де Лонгвиль выказывал сильное огорчение, хотя в душе радовался; маршал де Вильруа прикидывался веселым, а минуту спустя уверял со слезами на глазах, что государство стоит на краю пропасти; наконец, Ботрю и Ножан паясничали и, желая угодить королеве, изображали старую служанку Брусселя, подстрекающую народ к мятежу, хотя отлично понимали, что вопреки обыкновению, когда за трагедией следует фарс, на этот раз за фарсом вполне может последовать трагедия. Один только аббат де Ла Ривьер был твердо убежден, что все это волнение народа развеется подобно дыму.

Это притворство заразило даже маршала де Ла Мейре, который пришел с коадъютором для того, чтобы высказать истину, но, видя на всех лицах истинное или притворное спокойствие, устыдился собственного страха и стал разыгрывать из себя храброго вояку. Как раз в это время дверь кабинета ее величества открылась снова и вошел подполковник гвардии, явившийся доложить королеве, что народ все более набирается смелости и грозит опрокинуть солдат. И тогда маршал, который, по словам кардинала де Реца, весь был слеплен из несуразностей, загорелся яростью и, вместо того чтобы вернуться к своему первоначальному мнению, потребовал, чтобы ему позволили встать во главе четырех рот гвардейцев, взяв с собою всех придворных, которых он найдет в дворцовых передних, и всех солдат, которых он встретит по пути, и заверил, что с такими силами он обратит в бегство весь этот сброд. Королева, всегда склонная одобрить крутые меры, тотчас высказалась за этот план; но поскольку бросаться так наудачу было делом серьезным, то комедия кончилась, и на стороне маршала де Ла Мейре осталась только королева, что несколько охладило его пыл. К тому же в это самое время в кабинет вошел канцлер Сегье, настолько бледный и дрожащий, что все взгляды обратились на него и королева не смогла удержаться от взволнованного восклицания:

— Да что такое, господин канцлер, что там еще случилось?!

Хотя канцлеру не было свойственно говорить правду, на этот раз ужас взял у него верх над привычкой, и он рассказал о происходящих событиях так, как они ему виделись, то есть изображая их еще страшнее, чем они были на самом деле, ибо смотрел на них испуганными глазами. Так что все снова настроились на более примирительный лад, как вдруг в кабинет в свой черед вошел г-н де Сеннетер. Настолько же спокойный, насколько взволнован был канцлер, он стал уверять, что пыл народа ослабевает, что за оружие он так и не взялся, вопреки тому, что все думали вначале, и если проявить немного терпения, то все уладится.

Ободренные этим заявлением, все снова склонились к мнению королевы и маршала, что необходимо употребить строгость. Однако все эти перемены в решениях заставляли терять драгоценные минуты, в которых, если можно так выразиться, заключено было спасение государства. И тут старый Гито, не слывший большим умником, но известный королеве как преданнейший слуга, взял слово и голосом еще более хриплым, чем обычно, заявил, что, так или иначе, необходимо действовать, и добавил, что только дураки и злонамеренные люди могут успокаиваться при таком положении дел.

— Ну и что тогда, по вашему мнению, следует делать? — резким тоном спросил Мазарини, повернувшись к Гито, которого он не любил.

— По моему мнению, сударь, — ответил Гито, — следует вернуть этого старого негодяя Брусселя, живым или мертвым, тем, кто за него вступается.

— Ну а вы, господин коадъютор, — поинтересовался Мазарини, — что думаете о предложении Гито?

— Я думаю, господин кардинал, — ответил коадъютор, — что в предложении капитана есть и хорошая, и плохая стороны: следует вернуть Брусселя, но живым, а не мертвым.

— Вернуть Брусселя?! — вскричала королева, побагровев от гнева и кидаясь к коадъютору. — Вернуть его этому сброду, который его требует? Да я скорее задушу его собственными руками, да и не только его, — прибавила она, чуть ли не хватая коадъютора за горло, — но еще и тех, кто…

При виде этого опрометчивого жеста кардинал приблизился к ней и что-то прошептал ей на ухо; королева опустила руки и, улыбнувшись сквозь зубы, произнесла:

— Как глупо с моей стороны так горячиться! Простите меня, господин коадъютор.