Любопытное приключение

— Дитя мое, ты теперь среди друзей; не безпокойся больше объ этомъ. — Какъ сверкнули его глаза! — Я позвалъ сержанта Рэйбурна, — онъ изъ Гарфорда, живетъ теперь въ Гарфорд, можетъ быть, вы знаете его? — и сказалъ: „Рэйбурнъ, помстите этого мальчика съ музыкантами. Я принимаю его въ качеств барабанщика и желаю, чтобы вы смотрли за нимъ и заботились, чтобы съ нимъ хорошо обращались“.

Этимъ кончились сношенія коменданта крпости съ барабанщикомъ, но юный сирота продолжалъ лежать у меня на сердц.

Я слдилъ за нимъ издали, надясь, что онъ повеселетъ и перестанетъ грустить. Но нтъ, дни проходили за днями и не приносили съ собой никакой перемны. Онъ ни съ кмъ не сходился, всегда былъ разсянъ, всегда задумчивъ; выраженіе глазъ его всегда было грустное. Однажды утромъ, Рэйбурнъ просилъ позволенія поговорить со мной наедин.

— Надюсь, что не обезпокоилъ васъ, сэръ, но дло въ томъ, что музыканты въ такомъ тяжеломъ состояніи, что кому-нибудь необходимо за нихъ вступиться.

— Что же ихъ смущаетъ?

— Юноша Уиклоу, сэръ. Музыканты до такой степени возбуждены имъ, что вы не можете себ представить.

— Хорошо. Продолжайте, продолжайте. Что же онъ длаетъ?

— Молится, сэръ.

— Молится!

— Да, сэръ. Музыкантамъ нтъ покою отъ его молитвъ. Утромъ онъ прежде всего принимается за нихъ, въ полдень молится, ночью, да ночью, онъ впадаетъ въ нихъ, какъ одержимый. Спать? Богъ съ вами, сэръ, они не могутъ спать. Онъ встаетъ съ кровати и какъ заведетъ свою молитвенную мельницу, то ужь съ нимъ ничего не подлаешь; онъ начинаетъ съ режиссера и молится за него, затмъ молится за корнетиста, молится за тамбуръ-мажора и т. д. перебираютъ всю толпу, давая имъ всмъ представленіе. Онъ принимаетъ такое участіе въ этомъ дл, которое заставляетъ васъ думать, что онъ лишь кратковременный жилецъ въ этомъ мір, и что для полнаго его блаженства на неб ему необходимъ цлый духовой оркестръ, который онъ и вербуетъ себ такъ усердно. Онъ вполн могъ разсчитывать на то, что они будутъ играть національныя псни въ такомъ именно дух, какой тамъ требуется. Поврите ли, сэръ, бросаніе въ него сапогами не производитъ на него никакого впечатлнія! Тамъ очень темно, да къ тому же онъ не молится въ открытую, а становится на колни за большимъ барабаномъ, такъ что ему все равно. Когда они закидываютъ его сапогами, онъ не шевелится, продолжая тихо ворковать; какъ будто они ему апплодируютъ. Они кричатъ на него: „О, перестань! Дай намъ отдохнуть! Застрлить его! О, поди прогуляйся!“ и т. п. Но что толку? Его ничмъ не проймешь. Онъ и вниманія не обращаетъ.

Посл небольшой паузы:

— Добрый, маленькій дурачекъ: утромъ собираетъ всю эту груду сапогъ, сортируетъ ихъ по принадлежности и ставитъ каждую пару у кровати ихъ обладателя. Ему такъ много пришлось возиться съ ними, что теперь онъ знаетъ всякую пару наизусть и можетъ разсортировать ихъ съ закрытыми глазами.

Посл новаго молчанія, которое я умышленно не прерывалъ:

— Но самое скверное то, что, окончивъ свои молитвы (если только можно когда-либо считать ихъ оконченными), онъ встаетъ и начинаетъ пть. Ну, вы вдь знаете, что у него за медовый голосокъ, когда онъ разговариваетъ, вы знаете, что этимъ голоскомъ онъ можетъ заставить самую закоренлую собаку подползти къ нему отъ самой двери и лизать ему руки; но даю вамъ мое слово, сэръ, что онъ не можетъ сравниться съ его пніемъ. Звуки флейты грубы въ сравненіи съ пніемъ этого мальчика. О, онъ воркуетъ такъ нжно, такъ тихо, сладостно въ темнот, что вамъ кажется, что вы на неб.

— Что же тутъ такого „сквернаго?“

— А! Въ томъ-то и дло, сэръ. Когда вы слышите, какъ онъ поетъ:

Я бдный, несчастный, слпой,

„Когда вы слышите, какъ онъ поетъ это, вы все забываете и глаза ваши наполняются слезами. Нужды нтъ до того, что онъ поетъ, пніе его преслдуетъ васъ до самаго вашего дома, глубоко проникаетъ въ ваше жилище, преслдуетъ васъ все время. Когда вы слышите, какъ онъ поетъ:

Полное страха, грха и печали дитя,
Не жди до завтра, сегодня умри,
Не грусти о той любви,
Которая свыше… и т. д.

— Человкъ чувствуетъ себя нечестивйшимъ, неблагодарнйшимъ животнымъ въ мір. А когда онъ поетъ имъ о родномъ кров, о матери, о дтств, о старыхъ воспоминаніяхъ, о прошедшихъ вещахъ, о старыхъ друзьяхъ, умершихъ и ухавшихъ, вы начинаете чувствовать, что во всю свою жизнь вы только и длали, что любили и теряли, и какъ прекрасно, какъ божественно слушать это, сэръ. Но, Боже, Боже, что это за мученіе! Толпа — ну, однимъ словомъ, вс они плачутъ, всякій бестія изъ нихъ воетъ и даже не старается скрыть этого. И вся ватага, которая только-что забрасывала сапогами этого мальчика, теперь вся сразу бросается на него въ темнот и начинаетъ ласкать его. Да, сэръ, они это длаютъ, они жмутся къ нему, называютъ его ласкательными именами, просятъ у него прощенья. И если бы въ это время цлый полкъ вздумалъ дотронуться до волоса на голов этого поросенка, то они бросились бы на этотъ полкъ, бросились бы даже на цлый корпусъ.

Новая пауза.