Любимец зрителей

— Очень много. И с такой любовью… Он, не колеблясь, утверждает, что вы незаурядный человек.

Она скрылась в соседней комнате, оставив дверь открытой, так что ее голос доносился до меня приглушенным, как по телефону, и я еще яснее различал в нем нарочито ласкающие нотки. Ошибиться было невозможно. Она старалась придать нашим отношениям дружеский, задушевный характер. Непринужденный тон… и еще что-то такое, чего я не мог не ощущать всей кожей.

— Если бы вы только предупредили, — продолжала она, — что собираетесь в Нант, было бы еще проще. Я провожу на вилле четыре дня в неделю, слежу за работами, и три дня здесь — из-за парикмахера, дантиста и прочих мелких повинностей, которые вы наверняка презираете. Ведь так?

— И потом, — добавил я коварно, — есть еще и г-н Белло, с которым все же следует немного считаться.

— Еще бы! — рассмеялась она. — А вы как думали? И с ним бы считались еще больше, не будь он вечно в разъездах.

Вдруг она показалась снова — в простеньком платьице, в джемпере без всяких затей, через руку перекинут легкий плащ. Я взглянул на часы.

— Уже поздно, — сказала она. — Но мы все же могли бы пообедать, например в Поншато.

Я почувствовал, что она ловит удобный случай на лету и что, не повстречайся я ей, она бы осталась в Нанте. В душе она уже предвкушала приятное приключение, которому неожиданность придавала особую прелесть. Отсюда на обед в Поншато, а затем… На подземной стоянке нас ждал кадиллак. Ингрид вела его опытной рукой.

— Почему вас назвали Ингрид? — поинтересовался я.

— Потому что мать у меня шведка. Отец был французом, но он давно уже погиб в автокатастрофе. Ингрид — красивое имя, верно?

— Чересчур звучное.

— Ну, если придумаете что-нибудь получше, не стесняйтесь.

Как ты, верно, уже догадался, она не преминула поведать мне историю своей жизни. Ничего захватывающего. Да и рассказывать было почти не о чем. Училась на медсестру. Проходила стажировку во Франции. Была секретаршей у парижского врача. Познакомилась с Белло и пять лет назад вышла за него замуж. Конечно, она не сказала ничего, что позволило бы определить ее возраст, но я дал бы ей лет тридцать пять — судя по тому, как она умела пользоваться жизнью, обладала опытом и привычкой в обращении с вещами и с людьми, а может, и по некоторым признакам увядания; во всем этом было что-то смутное, раздражающее и в то же время весьма привлекательное. Я понял, что ее явный интерес к моей персоне объяснялся ее знакомством с миром медицины, и вскоре смог в этом убедиться, когда настал ее черед задавать вопросы. Я заблуждался на ее счет. Она вовсе не видела во мне диковинного зверя. Скорее ее привлекала загадочность, которую она мне приписывала. Почему молодой человек довольно приятной наружности, обладатель титулов, о которых другие могут только мечтать, вдруг решается уехать в далекие края, посвятив себя отверженным? Не из-за денег. Не ради славы. Не во имя веры. В чем же тогда причина? В несчастной любви? Советую тебе развить эту тему. Когда женщина стремится разобраться в характере мужчины, чье поведение представляется ей необъяснимым, несчастная любовь — первое, что приходит ей в голову. И вот она уже увлечена, задета за живое. Ей хочется быть ему другом. Он должен рассказать ей обо всем… Она поймет. Она утешит. Старина, при малейшем намеке на утешение советую тебе спасаться бегством. А не то ты пропал. Как видишь, я остерегался. И все же, движимый любопытством и праздностью, опустошавшей мне душу, я лукаво позволил ей думать, будто уклоняюсь от ответа… Да, пока я не хотел бы об этом говорить, но я покинул Францию по причинам, которые… «Прошу вас, оставим этот разговор… Мне все еще больно вспоминать об этом…» При этих словах она даже перестала следить за дорогой. В природе самцы, обольщая самочек, рядятся в самые яркие перья. Мое же оружие — черные, траурные одежды. Меня это даже позабавило. Бедняжка Ингрид! Ведь в действительности я был бесконечно далек от нее, и все ее маневры оставляли меня равнодушным. Что ж, она сама затеяла эту игру. Не стану ей мешать. Мы пообедали в благоухающей сиренью беседке, словно влюбленная парочка. Красивая лампа со светло-желтым абажуром, какие встречались раньше в вагонах-ресторанах. Три розы в вазе с длинным горлышком. Метрдотель, внимательный как исповедник. В ночном воздухе жужжали насекомые, а из глубин моей памяти, словно обвиняя меня, всплывали далекие образы.

— Как вы сказали, дорогая мадам?