Любимец зрителей

Скоро я стану ее звать «дорогая Ингрид». Все это ни к чему меня не обязывало. Блики от лампы скользили по ее лицу, зрачки вдруг вспыхивали огнем. Я был для нее частью обеда. Она смаковала морской язык по-дьепски и мелкими глоточками поглощала меня, пока я отвечал на ее вопросы. Вопросы обо всем — о моем детстве в замке, об учебе, о родителях, о друзьях… но задавала она их так мило, тактично и в то же время смело, словно мы с ней давно потеряли друг друга из вида и теперь вот радовались нежданной встрече. Если я вдруг упускал нить разговора, она не нарушала молчания, а лишь подвигала свою руку поближе к моей, словно стараясь помочь больному, который пытается справиться с приступом. После десерта настало время отъезда.

— Ведь я вас пригласила.

— Прошу вас, позвольте мне.

Короче, обычная сценка перед блюдцем, на котором лежит аккуратно сложенный счет. Ингрид ни разу не взглянула на часы. Она действовала по плану, который был мне ясен. Она ехала не торопясь, и я, что греха таить, наслаждался мягким, я бы даже сказал, убаюкивающим ходом машины, похожим на покачивание гамака. Я закрыл глаза.

— Вы устали, Дени. Верно, я злоупотребляю вами.

Я усмехнулся. Пока еще нет, но скоро непременно злоупотребит. Наконец она плавно притормозила и вдруг воскликнула:

— Боже мой, Дени, да вы знаете, который час?

— Нет. И знать не желаю.

— Четверть двенадцатого. Что подумают ваши домашние?

— Пусть думают, что хотят.

— Послушайте… На вилле есть комната для гостей, ей еще никогда не пользовались. Вы можете там переночевать. А завтра, если спросят, скажете, что ночевали в Нанте.

— Меня и не спросят.

— Так значит, да.

В голосе ее звучала радость. Мне даже захотелось дружески похлопать ее по плечу, приговаривая: «Отлично сыграно!» Здесь я предоставляю тебе полную свободу. Хочешь написать пикантную страничку — делай это на свой страх и риск. Я не уверен, что читателям так уж нравятся подобные вещи. Эротика лишь прикрывает внутреннее убожество, и мне трудно представить тебя подсматривающим в замочную скважину с мокрыми от волнения руками. К тому же все произошло так просто! Ингрид нравилось заниматься любовью так же, как есть морской язык по-дьепски, запивая его эльзасским вином. Ну а я был к ее услугам, словно любезный и хорошо воспитанный дорожный попутчик. Я соглашался участвовать в ее забавах, но и только. Все остальное, самое лучшее, мое сердце — если тебе вздумается внести в свое описание лирическую ноту — было похоронено там, далеко, рядом с той, которая отвергла меня. А знаешь, самое приятное в подобной ситуации — это лежать в постели чуть позже, испытывая легкую усталость и звон в голове. Тебе прикуривают сигарету. Шепчут: «Милый, выпьешь чего-нибудь?» Это «милый» поначалу производит странное впечатление. Ты морщишься. На тебя заявляют права, и это тебе не нравится. Но потом ты успокаиваешься. Дело не зайдет дальше, чем тебе бы хотелось. Она лежит рядом. Тихонько размышляет вслух:

— Я думаю, когда мы снова сможем увидеться.

Ведь она уверена, что у нас теперь любовная связь. О случайном приключении и речи быть не может. Она будет смертельно оскорблена, если я отнесусь к ней как к женщине легкого поведения.

— Муж возвращается послезавтра, а когда он не работает, от него не отвяжешься.

Я улыбаюсь, и она пихает меня в бок локтем.

— Похоже, тебя это нисколько не трогает.

— Только не говори, что он ревнив.

— В том-то и дело. Он чудной. С клиентами — сама любезность, сплошные улыбки, живое воплощение доверия. Зато дома — брюзга, эгоист, ворчун. Вспомни, какой шум он поднял из-за этого несчастного права на проезд.

— В таком случае остается Лабриер, охотничьи сторожки.

— И не стыдно шутить? Довольно об этом.

В девять я явился в Керрарек — с непроницаемым лицом, чтобы отбить у них охоту задавать вопросы. Но достаточно веселый, как человек со спокойной совестью. Все три женщины сидели за завтраком. Они буквально застыли, когда я вошел. Мать окидывает меня взглядом и в одно мгновение все замечает, все запоминает. Она наклоняется к тетке и говорит: «Все они одинаковы…»