Лицей 2021. Пятый выпуск

«Технологическая карта — наиглавнейшая составляющая в пекарском мастерстве! Математика прежде всего. Если ты поймёшь, в какой час заведёшь опару, осуществишь замес, поставишь на расстойку, сделаешь формовку и заложишь в духовку, есть шанс, что ночью ты будешь спать, вместо того, чтобы возиться с подоспевшим тестом, — скрипел он сквозь зубы, швыряя тесто об стол. — Его нужно отшлёпать, чтобы оно подышало».

«Пельменного стахановца» просто так голыми руками было не взять.

Должно быть, его любовь к кулинарии подогревалась тем, что он слышал запахи в буквальном смысле, хотя он очень не любил говорить о своей редкой синестезии. Но на кухне вопрос особенностей обоняния был более уместен, чем у рояля, поэтому как-то раз я его всё же спросила, правда ли, что голоса для него тоже пахнут.

— Нет, не правда, — лукавил он. — Голоса не пахнут, ровно так же, как хлебные булки не звучат. Это так не работает.

— А если я спою? — спросила я. — Мне всегда казалось, что мадам Эдер — это горчица.

Дед засмеялся, но сказал, что она скорее мускатный орех.

— А Франка?

Это было самое интересное. У меня имелась своя теория по поводу голоса Франки. Я была уверена, что если бы он и правда имел запах, то это было бы парадоксальное амбре дуриана — самого мерзкого, остро-вонючего на свете фрукта с невероятно нежным вкусом орехово-ванильного заварного крема с бананово-клубничной ноткой. Впрочем, она и сама была сплошным дурианом.

— Франка — «Зловонный епископ», — сказал мой дед. — Ты знаешь! Это английский сыр, который тяжело воняет двухнедельной портянкой, но на вкус очень даже неплох. Хотя сырная история всегда на любителя.

По сути мы с дедом были очень близки, просто он никогда не бывал в Юго-Восточной Азии, а я не ела английский сыр. Мы шутили, что для того, чтобы возобновить полный спектр его профессий, ему остаётся вернуться к охотничьему ремеслу. Но мой дед считал, что самое опасное живое существо на юге Италии — это тля на его садовых деревьях в летнюю пору.

«Знаешь, по чему я больше всего скучаю? — спрашивал он. — По трескучим сибирским морозам, по настоящим деревенским, не городским — когда воздух сухой и настолько чистый, что аж звенит! Звенит в ушах, звенит в глазах, разумеется, сопли тоже звенят, и сам ты весь будто звенишь. Это невероятное физическое ощущение того, что ты живой не вопреки, а наравне с природой. Тут же мне всегда слишком жарко. Летом мои кости трещат, как свиные хрящи на сковороде, а голова просто пухнет. Здесь я не человек большую часть дня и до позднего вечера».

Новые условия естественным образом постепенно формировали в нём новые привычки и правила жизни. Он упрямо отказывался становиться просто милым беззаботным дедушкой, хотя вполне мог себе это позволить. Каждый вечер после ужина он сам собирал и мыл всю посуду, а затем, когда внизу за прикорнувшим полем зажигались далёкие огоньки Триказе, он с бокалом красного вина садился рядом со мной на веранде и разворачивал свою ежевечернюю «рекрутинговую кампанию».

— Знаешь, пять километров — это не так уж и много. Полезнее, чем гулять, может быть только дышать, — говорил он куда-то в закат. — Ты же помнишь, мой отец был лесником, и наш дом стоял на кордоне в лесу. До деревенской школы четыре с половиной километра, три из которых через тайгу. Бывало, идёшь, — посматривал на меня мой дед из-под своей фермерской соломенной панамы и нежно складывал руку на моё плечо, — идёшь и видишь куст брусники. Прелестно! Подойдёшь, напихаешь в рот, наберёшь в ладошки и, топая дальше, жуёшь себе до самой школы. А на обратном пути возвращаешься той же дорогой, а куста уже нет: ветки враскоряку и ни единой ягодки, и тут же здоровая впадина от медвежьего зада. Вот это, милая, были прогулки! А пройтись до моря пешком не так уж и сложно, здесь медведей нет, правда?

— Правда! — мой порывистый вздох, как шквал внутренних оваций: ну что за усердие!

— Вот и замечательно. Завтра идём плавать в море. Это очень полезно, — довольно улыбался мой дед и, удаляясь с веранды, с гордостью на меня смотрел. — Подъём без пятнадцати пять.

Разумеется, подобные утончённые уловки быстро исчерпывали себя, и я не всегда поддавалась на его провокации. Но не учитывать новый лад его жизни тоже было невозможно — он свободно жил и дышал лишь до девяти утра, а потом, словно паук, уползал в своё сонное кухонное логово и не вылезал из него до самого заката.