Лицей 2021. Пятый выпуск

Когда я постучался к Зельде Леопольдовне, она была у себя, как всегда, и даже в себе, что случалось нечасто, и мы избежали очередного знакомства.

«Хочу научиться», — сказал я ей.

Она уточнила, зачем, и я ответил: «Чтобы сыграть „Брызги шампанского“».

Зельда Леопольдовна посмотрела на меня долгим неподвижным взглядом, потом проскрипела себе под нос: «Надеюсь, с возрастом это пройдёт», — и пригласила меня за инструмент.

«Играйте!» — сказала.

Но я не умел. Она настояла, мол, играй, как умеешь, или иди. И тогда я впервые в своей жизни занёс руки над фортепиано и с размаху поставил их на клавиатуру. Клавиши провалились под моими пальцами, и нестройный какофоничный гул ударил в окна.

«Сильнее! — прорычала мне Зельда Леопольдовна. — У вас восемьдесят восемь нот, а я не слышу и десятой части!»

Я снова положил кисти на клавиатуру, и вдруг во мне что-то шевельнулось — гудение эхом отозвалось в кончиках пальцев. Словно взбесившись от звона, я в исступлении начал бить по клавишам и сам стал звуком. Это был мой первый «кошачий концерт». В ответ на страшный грохот к нам, едва не сорвав дверь с петель, ворвалась бедная Нина Максимовна. И Зельда Леопольдовна, подхватывая голосом остывающие в воздухе ноты и одновременно впадая в мимолетную шизофрению, спровадила её чистейшим драматическим сопрано, пропев что-то вроде: «Будьте добры, принесите нам тафельшпиц с яблочным хреном!» А затем вернулась в себя и со спокойной душой начала пытать меня «проверками чувств»: звуковысотного — определить количество звуков в интервале, ритма — прохлопать метрический рисунок мелодии, темпа и метроритма — исполнить четыре такта в разных темпах, динамического — простучать музыкальные оттенки с крещендо и диминуэндо, музыкальной формы — определить незавершённость мелодии, и эмоциональной отзывчивости — описать саму музыку. А потом выпалила: «Не имею понятия, кто додумался посоветовать вам ко мне обратиться, но полагаю, всё же стоит попробовать. Очень неплохо! Даже как-то пугает, знаете ли». Я не знал. Но уже пропал. Я просто молча смотрел на клавиши, оглушённый монохромным безумием. И тогда старуха сказала: «Ах да, она и ко мне приходила», — и улыбнулась. Секунда, и она уже рассказывала мне про тафельшпиц с яблочным хреном, тихонько вернувшись в своё помешательство.

Всё, что отвлекало Зельду Леопольдовну от музыки, уводило её в дебри безумия, где она девчонкой ездила с нотными тетрадями на венском трамвае, и учитель шлёпал её плоской линейкой по рукам, когда она прогибала запястья. «Легато!» — верещал он, а потом: «опусти плечи», «освободи локти», «не болтай ими», «не напрягай кисть». Её грезы о консерватории, в которой учился сам Чайковский, были тайной. И всё-таки жизнь-мечта в Санкт-Петербурге с нею случилась — каждый день по Офицерской через Крюков канал на улицу Глинки, тут же произошла и встреча с первым мужем — журналистом и социал-демократом, благодаря которому в 1912-м, с переездом в Сибирь, началась жизнь-кошмар. После переезда, из-за жутких болей в суставах, что мучили её по причине невзгод и напряжения, она познакомилась с молодым хирургом Брейлем. Вскоре развелась и вышла замуж за любимого доктора. В какой-то момент её музыкальная жизнь замерла — война, революция, опять война — и набрала обороты лишь годы спустя в Новосибирском театре юного зрителя, но с началом Отечественной войны у неё вновь произошёл душевный слом и уже навсегда: Зельда Леопольдовна пошла на железнодорожный вокзал провожать мужа на фронт и, как говорила Нина Максимовна, так и не вернулась. С тех пор она почти каждое утро спешила на венский трамвай.

Однако обучая меня нотной грамоте, Зельда Леопольдовна распускалась, как майский бутон: розовела, вскакивала с кресла, тряся папильотками на своей голове, ходила по комнате с прямой спиной, водила руками и перебирала пальцами воздух. На первом практическом занятии она усадила меня за фортепиано, сказала: «Нос смотрит на ре, левый глаз — на до, а правый — на ми. Кисть округлая, все суставы видны и-и…», — захлопнула передо мной крышку клавиатуры. Следующие несколько вечеров, глухо барабаня пальцами по лакированному дереву, я отрабатывал особенности пианистического движения и выстукивал стихотворные ритмы — Зельда Леопольдовна в музыкальных порывах была неумолима: она начала с «Зимнего утра» Пушкина, а потом разошлась и переключилась на Шамиссо в оригинале.

С тех пор я вставал раньше остальных, быстро собирался, пробегая мимо кухни, здоровался со всеми. «И тебе нон легато!» — широко зевал в ответ Петя. И к половине седьмого был уже за клавиатурой. Нина Максимовна и Петя похихикивали над моими занятиями, но Лев Семёнович уловил положительную динамику в состоянии жены — благодаря моему «треньканью» она понемногу возвращалась из темницы разума на свет божий — и запретил отпускать шуточки в адрес наших музыкальных уроков. Хотя сам же от них и страдал больше других.

«Я не доживу до конца этого арпеджио, Вениамин! — кричала на меня в ночи увлечённая Зельда Леопольдовна. — Основа хорошего звука — это свобода тела. Вот так: рука работает не от плеча, а из корпуса. Вы — стержень! Звуковая проводимость возникает прямо из спинных мышц и поднимается в грудь, в плечи, в локти, в ладони и потом только в пальцы. Майн гот, Вениамин, да какой вы стержень? Вы зельцкий студень! Укрепите уже свою поясницу!»

Зельда Леопольдовна настаивала, чтобы я занимался ежедневно: и утром — до работы, и вечером — после учёбы.

«Старайтесь, Веня. Музыка вам не мимолётная история. Это история на всю жизнь. Так сделайте из неё что-то приличное!» — говорила она.

А для Льва Семёновича это была история о том, как однажды он, прихватив подушку, потихоньку перебрался жить в кладовку.

— Он всего лишь просил научить его играть на пианино, а ты из него хочешь сделать Шостаковича. На кой хрен всё так усложнять? — верещал Брейль.

— Я даю ему самое малое и самое простое, — отвечала она. — Всё самое сложное, чему, к слову, нельзя научить и нельзя обучиться, он уже получил где-то в другом месте.

Думаю, помимо физических данных, Зельда Леопольдовна видела во мне от природы развитую культуру слышания, хорошее туше и способность к эмоциональному исполнению. Скорее всего, кроме врождённых свойств, она угадывала и некий жизненный опыт, который побуждал меня к осмыслению, переживанию и интерпретации сложных по музыкальному складу произведений. Её задачей было научить меня избегать погрешностей в исполнении, которые говорили о неправильности игровых движений. Но в моём случае она довольно быстро поняла, что классические музыкальные приёмы не возымеют эффекта, и мы пытались достигнуть нужного звукового результата интуитивным путём соотнесения внутренне слышимого с поисками нужных механических действий.

«Стаккато! Вениамин, не сосиски, а пальцы! Не бить клавишу, а выцеплять из неё звук. Звонко, кратко, легко! Остро, Вениамин! — повизгивала она на меня во время Экосеза соль мажор Бетховена. — Ещё раз то же место — стаккато! Остро!»

В этот момент я понял, что мне плохо: я чихнул, и меня прошибла слеза.

Похлеще хренодёра, скажу я тебе!

Зельда Леопольдовна замерла. Затем внимательно на меня посмотрела, села рядом и наиграла партию для первого фортепиано из третьей части цикла «Фантазии» Рахманинова.

«Что вы чувствуете, Вениамин? — спросила она. — Вам не кажется, что эта мелодия имеет запах? Какой он?»

Я ответил, что всякая мелодия имеет запах. Пахло ветром на дороге вдоль поля и осенью, опавшими листьями с рыхлой землёй — это одиночество и предчувствие скорби.

«Пьеса называется „Слёзы“, Вениамин», — сказала она.

Так Зельда Леопольдовна поняла, что у меня редкая форма синестезии. Ещё в Австрии она как-то прочла статью одного британского врача про «единство чувств». Его пациенты обладали неким свойством чувствительности, при котором в их сознании цифры отличались между собой формой и цветом.

«Вы, должно быть, не знали, но Ференц Лист делал замечания веймарскому оркестру, требуя добавлять в звучание больше синего или розового. Это интересные особенности, не так ли, Вениамин? Смею предположить, вам тоже присущ своеобразный способ восприятия, когда мелодия, а может, и отдельные звуки дополняются другими качествами, например, запахами, — говорила Зельда Леопольдовна. — Вы не замечали этого?»

Я не замечал, я думал, что так у всех!

С тех пор на наших занятиях она постоянно выдавала странные фразы, например: «Больше нашатыря, Веня, а не тухлой рыбы. Встрепенуться можно по-разному!»

Музыка заполнила мой мир навсегда. Она проносилась со мной сквозь годы: сменялись сезоны и события жизни, но мои занятия с Зельдой Леопольдовной оставались незыблемыми. Однажды я наиграл новую мелодию, и она впервые не сделала мне ни одного замечания. Смирно сидела, смотрела на мои руки и тихо плакала.

«Что это? Это ведь ваше, Вениамин? — спросила она. — Как называется эта музыка?»

Помню, как меня смутили её слёзы, и я просто пожал плечами. У моей музыки не было названия, как ещё десять минут назад не было и самой музыки. И тогда она сказала: «Название — самое главное! Назовите так, чтобы оно отпечаталось в вашем сердце. А будет ли оно понято другим, по сути не так уж и важно. Людям оставьте саму музыку, имя возьмите себе. Лукавьте в нотах, но в названии будьте честны. Запечатлейте свою неповторимую ассоциацию. Как для вас пахнет мечта? — и, помолчав, добавила. — Мне больше нечему вас научить».