Лицей 2021. Пятый выпуск

В декабре 1949-го я получил повестку из военкомата. Три года отслужил на Дальнем Востоке в Уссурийском пограничном отряде, потом вернулся в деревню и два года прожил с Трофимом Ивановичем в доме Шестаковых. К тому времени Зоя уже вышла замуж за военного и уехала в эстонскую Нарву. Трофим Иванович настоял на моём дальнейшем обучении и стал готовить меня к поступлению в Новосибирский сельскохозяйственный институт. Это он заставлял меня читать и переписывать классику и помогал с биологией. Когда я поступил на заочное отделение агрономического факультета, отчим, уже начальник леспромхоза, сделал мне паспорт, и я уехал в Новосибирск.

Знаешь, в деревне я любил всякую погоду. Близость к природе делает и дождь, и снег, и палящее солнце совершенно органичной частью человеческой жизни. В городе всё иначе. Там мне была по душе лишь листопадная пора, она хоть на мгновенье вдруг могла напомнить о лесе.

Мой день начинался в шесть утра. Днём работал заводским шофёром, вечером учился. Жил в маленькой каморке в частном доме на Центральном проспекте. Помимо меня в доме обитали хозяйка, детская медсестра Нина Максимовна, мужичок без возраста — слесарь Петя, и пожилая пара — хирург Лев Семёнович Брейль со своей спятившей австрийской женой-пианисткой Зельдой Леопольдовной. Из-за душевного недуга жена Брейля была чванливой и заносчивой и скандалила по малейшему поводу. Спасало лишь то, что она была ещё и рассеянной, потому долго не злилась. Иногда по выходным я присматривал за Зельдой Леопольдовной по просьбе её мужа, пока он отсутствовал на операциях. Она любила меня, хотя часто забывала, и мы каждый раз знакомилась заново. У неё была раскатистая «р» — чуть менее звонкая, чем грассирующая у французов, но довольно чёткая. Порой под настроение она говорила на немецком языке. Могла начать утро с приёма своего «фрюштюк», во время которого рассказывала про очень важный «орднунг» и угрожала мне непонятными «штрафе» в случае его нарушения. По воскресеньям я вывозил старуху на кресле-каталке в сад у дома и читал ей книги. Французская литература её откровенно раздражала, а за немецкую критиканша радела душой и не могла переносить «грубых интерпретаций» на русском. Старуха порой была невыносимая! Умоляю, скажи мне, если такое произойдёт и со мной! Как-то раз мы начали читать Гёте в переводах Жуковского, и у бабки прихватило сердце, потом читали перевод Лермонтова, но и от него она хваталась за рёбра и до ночи отбивалась от варваров, вопя: «Barbarei! Was für eine Barbarei!» После этого мы решили оставить попытки и сделали вид, будто немецкой литературы в русском исполнении и вовсе не существует. Зато Зельда Леопольдовна «респектирте» Крылова и то и дело, гулко откашливаясь, хихикала над его баснями. Ещё она любила von ganzem Herzen Толстого, слушала, как Вронский говорил Анне: «Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, — сказал он, — я не могу иначе», — и утирала глаза. В воскресенье у Леопольдовны был Zeitungstag — читали газеты. Она требовала регулярно осведомлять её обо всём, что происходило в стране и мире. Больше всего её интересовала космическая тема, очень переживала за полёт первой собаки-космонавта в открытый космос. А потом неделю сокрушалась, когда осознала, что возвращение животного обратно на Землю не предусматривалось.

Субботними вечерами все домочадцы собирались в комнате Брейлей. Зельда Леопольдовна усаживалась за старенький Шрёдер и, впав в музыкальную летаргию, как говорил её муж, без остановки целый вечер музицировала. В такие дни Нина Максимовна стряпала пирожки со свекольной ботвой по фамильному рецепту, доставала солёных опят, и все вместе душевно ужинали. До тех пор, пока из тени коридора не выползал щуплый Петя. Он всегда приносил с собой самогон, который доставал из глубин пиджака с ловкостью потомственного фокусника. Выкладывая стекло на стол, он громко сипел: «Леопольдовна, а ну давай-ка елецкого с фигурами!» И тогда вежливая Нина Максимовна объясняла ему, что Леопольдовна пианистка и на гармошке не умеет. Раскочегарив компанию, Петя выступал хормейстером и заставлял всех горлопанить «Три танкиста» или «По диким степям Забайкалья». Если честно, я повадился захаживать к соседям на субботники, только когда стал скрываться от Тамары.

Тамара была кровь с молоком — с большими ясными глазами и высокой грудью. Лихое каре с плотной чёлкой выдавало в ней городскую. Она заходила в гости пару раз в неделю после вечерней смены в библиотеке, где я с ней и познакомился. Нине Максимовне Тамара очень нравилась, и она постоянно пыталась напоить её чаем с «изумительными вафлями». На соседские посиделки Тамара приходить стеснялась, поэтому по субботам я со спокойной совестью отсиживался у Брейлей и слушал Зельду Леопольдовну.

«У вас хорошие пальцы, — однажды, внезапно бросив играть на полуноте, сказала она. — Я давно это заметила. Без сомнений, вы не Рахманинов, но пясть большая и пальцы довольно длинные — дециму возьмёте. Ловкие. Это видно — вы ими стучите по столу, когда вам скучно, как сейчас. Но слишком грубые, нужна растяжка. Хотя в вашем возрасте, молодой человек, уже поздно».

Знаешь, что именно из того, что она сказала, меня удивило больше всего? То, что я никогда не замечал, как стучу пальцами по столу, когда думаю или скучаю. А ведь это правда! Почти сразу я забыл о том, что она говорила. Но с тех пор меня стала одолевать бессонница. Как-то раз я долго крутился, прогоняя щемящую тревожность. Отвратительное чувство ночной беспомощности. Слабый сон то накатывал волной, то внезапно вышвыривал обратно в явь. Покой наступил лишь в предрассветной тиши. В короткий миг, когда всё живое замирает перед зарёй, ко мне пришло умиротворение, и я приготовился провалиться в сон. Меня расслабило, звуки улицы уходили всё дальше, и тихий шорох, повисший где-то над потолком, показался ненастоящим. Всё прошло, осталась лишь слабость. Но чей-то холодный взгляд будто позвал меня, и мне захотелось снова открыть глаза. Помню, как я вдохнул и замер — забыл выдохнуть: раздался вторящий летнему ветру шёпот леса и запах вольного разноцветья на туманной опушке у дома. Это была Алёна. По-утреннему красивая — с шёлковыми волосами, в своей белой ночной рубашке. Склонившись надо мной, она посмотрела мне в глаза, коснулась невесомыми пальцами моих волос, а потом тихо свернулась маленьким комочком у меня под боком и уснула. Я долго не шевелился и не дышал. Было не страшно. Я боялся лишь спугнуть тёплую нежность. Вернулась! Хватая за хвост безумный сумрачный час, я уткнулся в её макушку и спокойно заснул. Проснулся — только зарделось. Удивился, что проспал так мало, и потянулся на родной тёплый запах. Но не успел опомниться, как её холодная ладонь хлёстко саданула меня по щеке, и резкое шуршание двухдневной щетины прокатилось по комнате. Ощущая кончики лёгких волос на лице и ниже — на шее, я затаил дыхание и услышал её извечное хитрое: «Веня, ты что, дурак? Раз уж играть, то только так!» — взмах головы, взмах рук, и беззвучный аккорд ледяными пальцами в грудь вытолкнул меня сквозь простыни, сквозь толщи земли в бесконечную чёрную бездну. А когда я открыл глаза, солнце стояло уже высоко, растопив в звуках жизни сны и дорогих сердцу призраков.