Литература как жизнь. Том I

Михаил Борисович рассказывал: пришло ему приглашение на похороны Жданова, а Михаила Борисовича уже сняли, полетел он с поста Председателя Комитета по делам искусств. Идти или не идти? Пойдешь – обвинят в политической близорукости: не разглядел очевидной ошибки, не пойдёшь, всыпать могут: честь тебе оказали, а ты не удостоил… Решил Михаил Борисович пойти, но как бы и не ходил: смотрел перед собой, ни с кем не встречаясь глазами. Свежо предание? Даже если, как иногда нам казалось, наш главный академик и мифологизировал свои рассказы, то совершенно в духе времени, когда предполагалось сказку сделать былью. Кто не жил тогда, тому в те же сказки поверить трудно. Моих тезисов Михаил Борисович не утвердил и не отверг. Ему нашептали не наш человек, однако тертый политик решил, что в данном случае не наш и требуется, но явного одобрения, исходя из домашней расстановки сил, проявлять в отношении к ненашему не следует. Отправился я на Кубу подобием персонажа Аркадия Аверченко неразрешенно-разрешенным. На Кубе мои лекции были в печати отмечены как «аргументированная критика современного американского империализма в области литературоведения», а приватно кубинцы мне выражали недоумение, зачем подвергать критике американский империализм столь обходным маневром?

У Старика и моря

«Старик рыбачил…»

Эрнест Хемингуэй «Старик и море».

Как они рыбачили, нам с Николюкиным рассказал предполагаемый прототип старика, шкипер Грегорио Фуэнтес. Утром, говорил старик, выходили… до рассвета? Нет, часов в восемь. Папа на палубе усаживался в кресло, вертящееся, и брался за… удочку? Нет, за книгу, читал. А дело шкипера было… удить рыбу? Нет, следить, чтобы у Папы стакан в подстаканнике в ручке кресла всегда был полный виски? Нет, водкой. «Откуда же водка?» – «Советское Посольство снабжало». Ходили часа четыре и возвращались домой, так сказать «с уловом».

Каждое из этих утверждений, безусловно достоверных, разрушало легенду, а Хемингуэй ещё оставался легендой из легенд. Писать об услышанном я и не думал. Кто стал бы у нас печатать? Папа Хем как поза и миф – этого опубликовать не удалось, даже когда написал я об этом косвенно, рецензируя книгу Юрия Папорова «Хемингуэй на Кубе». Юра, журналист-международник, работал в Гаване вскоре после кончины легендарного писателя и по свежим следам разузнал всё, что только можно было разузнать. Он, разумеется, и не думал развенчивать Папу, собранный им обширный материал говорил сам за себя. Папоров написал книгу во имя безусловного признания Хемингуэя, однако читая книгу, всё же нельзя было не думать: выдающийся писатель на склоне лет и на вершине славы подменял творчество творческим поведением, проще говоря, рисовался перед публикой. Выдавал себя за ветерана трех войн, бывалого охотника, вообще знатока, разбирающегося во всем на свете. «Поразило меня, – писал Папоров, видевший кинохронику, – Хемингуэй плохо владел испанским языком». Плохо владел, однако, заправски вставлял в свою речь выражения на испанском. Американские критики отмечали: «С видом знатока рассуждая обо всем на свете, Папа судит о том, чего совершенно очевидно не знает, поэтому кажется, будто не смыслит он и в литературе».

Не должен писатель знать всё, о чем пишет, но в том, о чем пишет, должен знать, о чем он способен написать. Дегустируя на выставке горячительные напитки, Хемингуэй обнаружил неспособность определить, что же он пьет, но, зная цену выпивке, в литературу вошел с рюмкой в руке: написал о том, что значила для него выпивка – плен иллюзий. Его персонажи соображают, прикидывая, хватит или ещё по одной пропустить: картина! Наша жизнь подражала его искусству. И тут же – фальшь: Хем пишет о вине, будто бы разбираясь в сортах вин и не зная того, о чем пишет. Умел ловить он рыбу или не умел? Ильф и Петров при встрече с ним заговорили о рыбной ловле, и Хемингуэй обнаружил описанную Джеромом К. Джеромом склонность рыбаков-неудачников преувеличивать. Пусть Хемингуэй был рыбаком неважным (Фидель Кастро оказался лучше него), но писал Хемингуэй о рыбной ловле хорошо, если писал о том, чем была для него рыбная ловля – способом «оставить всё прежнее позади». Это – в ранних рассказах, а позднее написанное им о выпивке или о рыбалке оказалось самоподражанием и даже самопародией, инерцией стиля. Судить заправски обо всем на свете стал Папа Хем, когда уже не мог писать, как Хемингуэй. Его покидало исключительное умение, каким был он одарен, писать, а он настаивал, будто умеет делать что угодно, позировал.