Литература как жизнь. Том I

На излете советских лет и в первые постоветские годы на веру у нас были приняты западные оценки важнейших событий 30-х годов: нам приписывали поражение республиканской Испании и пособничество гитлеризму в развязывании Второй Мировой войны. Как будто Мюнхенский сговор не развязал руки Гитлеру, а победа Франко не была обеспечена политикой «невмешательства» – попустительством фалангистам! Сталин же реагировал на происходившее – точка зрения среди постсоветских советологов. Не Сталину принадлежала инициатива «умиротворения» Гитлера и «невмешательства» в испанские дела. Но это осознают и признают теперь, а наши участники Испанской войны должны были защищаться своими силами от обвинений в двуличном поведении на испанском фронте. Сделать это публично, в печати, было невозможно из-за массы запутанных политических обстоятельств, щекотливых проблем и неприкасаемых личностей. В порядке самозащиты ветеранам оставалось сопротивляться публикации залежавшегося и направленного против них романа, а среди ветеранов были влиятельные фигуры, со связями. Оруэлла назвал «мерзавцем» академик, глава Отделения языка и литературы. Споры позади, Хемингуэй с литературного горизонта исчез. Существует для туристов, глазеющих на мемориальные доски с его именем и посещающих бары, освященные его присутствием. Говорят, книги его по-прежнему расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Такова книжная торговая сеть, раскинутая на весь мир. Покупать книги покупают, читают ли?

Потряс меня отклик моих американских студентов, когда я дал им послушать звукозапись из «Прощай, оружие». Молодые американцы понятия не имели о Хемингуэе, тем более их отклик был непредумышленным, а моё поражение полным и позор безграничным. На этот раз были они совершенно правы и взяли реванш за мои попреки, за мои нападки на них. Не какой-то отрывок я дал им прослушать, пошёл, как я думал, с козырной карты, чтобы показать им, что значит талант и творческий труд. Финал, который, по легенде, Хемингуэй переписывал восемнадцать раз, а студенты считали за лишний труд переписать хотя бы раз свое сочинение, хотя уже называли себя писателями. «Ну, погодите», произнёс я про себя, а вслух сказал: «Вот как надо писать». И нажал кнопку магнитофона. Смерть Кэтрин при родах. Знакомый молодым американцам анатомический мотив заставил насторожиться их, знающих даже слишком хорошо, что значит аборт, но через несколько фраз грохнул хохот. Сам я слушал по воспоминаниям о прочитанном, чтец намеренно подражал голосу автора и одновременно вносил ироническую интонацию в отношении к нему. Хотел я насладиться и восторжествовать, вместо этого надо мной и над моим выбором раздался торжествующий смех: еле ноги унёс, и уж больше с ними про Хемингуэя не заговаривал. Пока бежал, со дна памяти, как от встряски, всплыли слова Владимира Рогова. «Пустой подтекст», – сказал Володя, когда мы зачитывались Хемингуэем. От его замечания я отмахнулся, но постепенно склонялся к тому же мнению[239]. К нынешнему времени Хем, заслонявший литературный горизонт, «слинял» так, что даже усомнившимся в глубине его подтекста, в голову не могло прийти.

«После смерти Хемингуэя его кубинский дом был сделан музеем, Роберто Эррера Сотолонго стал первым хранителем музея».

Норберто Фуэнтес. Вновь открытый Хемингуэй, Нью-Йорк: Издательство Сыновей Чарльза Скрибнера, 1988.

Роберто Эррера Сотолонго, друг и домашний врач Хемингуэя, у него мы с Николюкиным провели целый вечер. «Ты его замучил», – сказал Саша про нашего собеседника. У доктора-друга пытался я выяснить до мелочей, что и сколько пил, и с кем спал Хемингуэй. Дали нам с Николюкиным возможность перезнакомиться со всеми, кто знал Хемингуэя. Знавших и знавших хорошо, изо дня в день, нашлось много среди тех, кто служил у него в усадьбе Финка-Вихия. В разговорах о Хемингуэе сама собой проступала отсутствующая фигура легендарного писателя, но ждала нас и неожиданность.