Литература как жизнь. Том I

Редакторы, как правило, были работниками квалифицированными и людьми благожелательными. Конфликты обычно возникали, когда редакторы играли роль, какую им невозможно было не играть – предварительных цензоров. Приходилось полюбовно договариваться о взаимоудобном выходе из положения, чтобы самому все-таки высказаться и чтобы с них не спросили «Куда смотрели?!». Но попадались среди редакторов защитники групповых интересов. Написанное тобой о модернизме затрагивало интересы и взгляды авторов, которых редактировали те же редакторы, поэтому высказыванию твоих взглядов редакторы препятствовали, защищая своих авторов. Снять или изменить они просили нечто противоречившее оберегаемой ими репутации, концепции, тенденции. Если ты упорствовал, они шли по начальству доложить: не наш человек. Начальство не в безвоздушном пространстве существовало, и самый большой начальник не мог не считаться с влиянием неофициальных властей. Официальных властей не касалось, что ты думаешь о модернизме, однако им подсказывали власти неофициальные, групповые. Однажды я преодолел редакторское сопротивление, и в отместку мне насажали в текст опечаток, каких не было в прочитанной и подписанной мной корректуре. В другой раз на отредактированной машинописи наставил возражений техред. «Раздражены?» – спрашиваю редактора, с которым у нас установились нормальные рабочие отношения. Да, отвечает, раздражены. Оппозиция многослойная: No pasara («Не пройдёшь!»). Меня один из благожелателей, улыбаясь, предупредил: «Учтите, вас называют Дурнов». Улыбка была амбивалентная, мило угрожающая. С тобой не спорили по существу, тебе выражали порицание: зачем пишешь то, что пишешь, нарушая единодушие в сопротивлении тому, чему сопротивляются все достойные уважения честные люди? Ну, а честные люди, само собой, на честность не проверялись.

А как же смелые, возбуждавшие страсти статьи в «Молодой Гвардии» и «Новом мире»? Правдивая проза, «военная», «городская», «деревенская»? Зажигательная «эстрадная поэзия», собиравшая толпы, конвоируемые конной милицией? Полемические спектакли в «Современнике», в Театре им. Ленинского Комсомола или на Таганке, куда попасть было невозможно из-за наплыва желающих? Всюду действовала цензура групповая. Каждое заметное литературное произведение, статью, спектакль или фильм защищало слаженное единомыслие, и кто к некоему единомыслию не принадлежал, тому оппозиционный хрен приходился не слаще охранительной редьки. Нельзя было возразить на смелые статьи не разгромно, как «вредные», а сказать по существу, что это – мешанина. Нельзя было прозу, правдивую, однако слабую, критиковать за то, за что следовало критиковать: не писатели пишут, а персонажи, о которых следовало бы написать, как следует. Кто посягал на инакомыслие тех или других, на того те или другие навешивали ярлык сталиниста или антипатриота.

«Вы тот же “Наш современник”, только со знанием иностранных языков, что ещё хуже», – сказала мне Елена Александровна Кацева, когда была Ответственным Секретарем в журнале «Вопросы литературы». «Нечего учить нас патриотизму на иностранных примерах», – вернули мне из «Нашего современника» статью с отзывом Главного редактора Сергея Викулова. «Нам держиморды не нужны», – услышал я в «Иностранной литературе» от редактора Татьяны Ланиной. Всё это приходилось слышать от блюстителей групповых мнений, они придерживались принципа «держать и не пущать», а пытавшегося выразить свое мнение называли «сталинистом».

Сталинизм не высказывания, сколь угодно свирепые. Сталинист не тот, кто высказывается ругательски-ругательно, а кто, организуя мнения за кулисами полемики, не позволяет высказаться. «Не открытые постановления, а тайные инструкции важны»[230]. С уходом Сталина та же тактика не устарела, оставаясь старым, но грозным и, я бы добавил, главным полемическим оружием. Сталинизм, макиавеллизм нашей эпохи, древнее как мир интриганство, практическое противодействие вместо обсуждения, исход схватки решается за пределами спора: нельзя помешать оппоненту высказаться – фабрикуется компромат, обозначаемый ярлычком, броским, говорящим за себя, однако не имеющим отношения к сути дела.

Времена вроде бы изменились, когда я оказался в литературно-научном мире. Изменились ли нравы? Ушакова, в должности Ученого Секретаря сменившего Гуральника, который перешел на должность научного сотрудника, я спросил: «Что же, у нас вовсе нет склочников?» – «Как же, есть, – отвечает, – но мы не даем им головы поднять». Это не исключало борьбы, которая, начинаясь на словах с борьбы идей, перерастала в борьбу людей. В тюрьму не сажали, однако интриговали, стараясь похоронить в общественном мнении. Стоило рот открыть, чтобы возразить, и ты попадал в сталинисты. Вести идейную борьбу иначе, не методами сталинизма, не умели. Ты – против нас? Заклеймить, убрать, не дать, не позволить!