Литература как жизнь. Том I

После живых, изображавших ленинско-сталинскую практику картин, темпераментно набросанных Гронским, тихий Строчков говорил: «Если не возражаете, я пройдусь по теории». Он ясно излагал эту теорию, из-за того и погиб. Такова оказалась участь правоверного и грамотного марксиста среди разнообразного по оттенкам, но по природе единого массового цинизма, выражавшегося не в поисках ответа на вопрос, а ухода от вопроса ради того, чтобы выбраться из тупика, в который мы себя загнали: черное с белым не берите, «да» и «нет» не говорите. Если даже Вернадский, отбиваясь от упреков Деборина, манипулировал терминами, то уж дальше развилось и распространилось ученое словоблудие в поисках выхода из положения в сущности безвыходного. Какой может быть выход, если об очевидном (партийность существует при многопартийности) и упомянуть нельзя? Поэтому, я думаю, Твардовский с Лакшиным не нашли ничего лучшего, как приписать Ленину очередную глупость: он-де думал исключительно о публицистике, когда говорил, что литератор не может не быть партийным.

«Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – разве не говорил этого Ленин? Говорил – в обществе с многопартийной системой. В то же время по мере «оттепельных» послаблений кое о чем сказать стало можно. Но как? Пользуясь половинчатой свободой, лгали во спасение. А кто пытался, как Строчков, прояснить вопрос, оказывался против потока.

«…Надлежит обсудить ту часть текста, где говорится о моей неспособности дать этой теме совершенное раскрытие».

Данте Алигьери. «Пир». Перевод А. Г. Габричевского.

Уже после кончины Якова Матвеича некоторые его ненапечатанные статьи я безуспешно пытался включить в коллективный сборник[228]. Мне отказывали под предлогом: «Это может бросить тень на некоторых наших крупных учёных». Конечно, может, то есть покажет: раздобревшие на фальсификации генералы от псевдосоветской науки городили чепуху, оставаясь всегда и во всём псевдо, и как марксисты, и как антимарксисты. Запреты оказывались на руку безграмотности всех оттенков, правой-левой, консервативной-прогрессивной. По Энгельсу: «Во всяком движении, во всякой идейной борьбе существует известная категория путаных голов, которые чувствуют себя хорошо только в мутной воде». Попытка вывести этих городивших чепуху людей на чистую воду тут же клеймилась как донос, догматизм и, разумеется, сталинизм, или же наоборот – ревизионизм, буржуазность, протаскивание чуждых нам взглядов и воззрений.

Протаскивание – так это называлось на языке тех, кого считали консерваторами, замечать ловкость рук в манипулировании фактами и терминами у людей прогрессивных не полагалось. Указать, что претендующий на правду брешет, значило совершить плохой поступок. А занимались протаскиванием все, справа и слева, ибо те и другие не называли вещей своими именами. Лифшиц вёл с этим одинокую борьбу, не находя поддержки. Кому нужны определения? Многие определений и не знали. Над квалифицированной догматикой верх одерживало либеральное невежество: ни мыслительной дисциплины, ни системы понятий. Единицы, кто названия знал и даже систему имел, использовали свои учёные преимущества не для того, чтобы вопрос прояснить, а чтобы до полной безнадёжности затемнить, когда, как говорится у Герцена, из леса без молитвы не выйдешь. Знавшие толк в молитвах и темнили, однако их иносказательные сочинения как нечто чуть ли не гениальное поощрялось и превозносилось даже просвещеннейшими и авторитетнейшими людьми, но у меня ни доверия, ни интереса не вызывало. Ведь те же просвещеннейшие люди меня учили держаться смысла слов и терминов, а тут, при всей эрудиции, на каждом шагу попадался терминологический выверт и игра словами. Не эпозопов язык, не иносказание, читаемое между строк, а просто неправда. Что ни слово – фальшь, как у людей с голосом, но без слуха.