Литература как жизнь. Том I

Сквозное и круговое запретительство давило со всех сторон, а теперь говорят запрещали, не уточняя, кто и кого держал и не пущал. Объяснения старых запретов давались, но задним числом, объяснения придумывали, и псевдопричины становились препятствием на пути к выяснению положения вещей. Догматизм набил нам оскомину, и свободомыслие стало претить. При попытке задеть государственного лауреата критик выставлялся (по инициативе лауреата) врагом советской литературы, советской власти, советского государства и советского народа. При покушении на антигосударственного гения мракобес подвергался негласному, но хорошо организованному остракизму, от мракобеса, консерватора, сталиниста защищали интеллект, совесть, гуманизм.

Через литературу идеология поднимается до самокритики, но этой самокритикой наши писатели занимались плохо, в том, что они писали, не было художественной полноты, объемности, изобразительной трёхмерной объективности. Позвольте сказать, что писатели бездарны и поэтому говорят неправду, о чём, например, Лёсик Аннинский мог бы написать лучше кого бы то ни было. Говорю ему: «Что ж ты, Лёсик!» А он: «Сам валяй и узнаешь». Что же мешало? Кто не позволял? Власть?

Попробовал я рецензировать произведение писателя, признанного и популярного. Интерес к его очередному роману был так велик, что роман печатали в двух журналах сразу. Но писатель неспособен был написать о том, о чём взялся писать, о нашем самообмане. На проблему он покушался с негодными средствами. Разоблачая ложные представления других людей о себе, герой романа, фигура автобиографическая, не был настойчив в желании оборотиться на собственное «я». Признавая, что бывал глуп и даже подл, он не отдавал себе отчёта в том, насколько же он неумен и непорядочен, а главное, насколько он неписатель. «Ты что, спятил?» – сказали в редакции, прочитавши мной написанное. Если бы рецензия появилась, кто счёл бы отрицательную оценку популярного романа неверной и вредной? Партком? Местком? Главлит? ЦК? КГБ? ССП? Нет, награждённый всеми наградами, какими у нас можно было награждать, состоявший во всевозможных комитетах, системой зажатый и защищённый («подталкиваемый и поддерживаемый», как описал Джордж Оруэлл ведомого к виселице) именитый автор, при своих онёрах и регалиях, показал бы напечатавшим рецензию, где раки зимуют. Позвонил бы наверх и заявил, что оскорблена советская литература. Вся? Да, в его лице[233]. Кумиры, официальные и неофициальные, не подлежали критическому суду. «Всё в порядке, меня запретили, отчасти», – услышал я от соученика по школе. Сделался он модным драматургом и чуть в мученики не попал, ради пущей славы: нет положения авантажнее, чем прославленный и преследуемый.

В Отделе зарубежной литературы.

«В Академию наук Институт перешел в 1935 г., имея в своем составе пять научно-исследовательских секций (отделов)».

Из рекламного буклета.

В числе гуманитарных исследовательских институтов задумали закрывать ИМЛИ: пора хрущевских преобразований по методу штопания «Тришкина кафтана». Ради сближения с жизнью Министерство Сельского Хозяйства выселили из Москвы и посадили на землю под Москвой, в шереметевское Михайловское, недалеко от тех мест, где, как в песне «На Старой Калужской дороге», когда-то стояла «разбитая громом сосна».

Мы с родителями там жили летом, и я видел, какой кавардак создала реформа. Министерские шоферы утром привезут начальство, а сами до конца рабочего дня на свежем воздухе режутся в домино. Стук костяшками по столам гремел такой, что, казалось, не козла зарубают, а пускают под корень старинный приусадебный парк: живая ремарка стук топора для никем ещё не написанных комических сцен, вроде «Вишневого сада», драмы угасания советского беспорядка вещей.

Вскоре сельскохозяйственное Министерство пришлось переводить обратно в город. Во что это обошлось, кто знает, но очевидный материальный урон при переводе понесли московские таксисты и михайловская милиция. Ежедневно, имея постоянную клиентуру, таксисты возили сотрудников от конечной станции метро «Калужская» до работы, с каждого пассажира отдельная плата. А у поворота с Калужского шоссе на Михайловское местная милиция с таксистов взимала оброк: останавливали и находили нарушение. Однажды при подъезде к пункту ГАИ шофер, с которым мы ехали, засуетился: за что остановят? Скорость не превышена, машина вымыта, номера в порядке. Не зная, что бы ещё усовершенствовать, водитель причесался, разглядывая самого себя в зеркальце над ветровым стеклом. Всё-таки остановили, но таксист, прежде чем ему было предъявлено обвинение, сознавая свою виновность ягненка перед волком, «отблагодарил» гаишника.

В ту пору под угрозой роспуска ИМЛИ, перед которым шляпу снимали во всем научном мире, Большой Иван воскликнул: «Мы ещё не выполнили всех заветов Алексея Максимовича Горького!»