У некоторых моих сверстников голос был, но они его сорвали, подпевая прогрессу. Кое-кто из них мог бы как учёный сказать своё слово. Что же мешало им? Меня выручало положение сына своего отца, хотя и отцу, даже при незапятнанной репутации, лишь с большим трудом удавалось преодолеть ползуче-вездесущее сопротивление. Всё же в крайнем случае я мог работать с отцом, при нём, а большинству из молодых куда было деваться? Будь ты хоть семи пядей во лбу и знай названия всему на свете, даже наиболее одарённым и знающим, кроме подчинения либо официозу, либо антиофициозному конформизму, другого пути не было. Протаскивали цитаты без кавычек и сносок на авторитеты неудобопоминаемые. Занимаясь средневековьем, невозможно обойтись без выдержек из трудов Курциуса, но и упомянуть его было нельзя: автор фундаментального труда о Средних веках не занял антифашистской позиции при нацизме. Поэтому вышедшие из Курциуса советские, моего поколения специалисты по Средним векам не ссылались на Курциуса, а когда стало возможным размундириться и сказать «Это не я, это Курциус», никто, оберегая свою оригинальность, не счел нужным этого сделать. Цитировали без имен, присваивая чужие идеи, а пути назад уже не было. «Как убедительно показал… тонко подметил…», хотя не показал и не подметил, а повторил, выдавая за своё. Были предприимчивые литераторы, они под своими именами, не ограничиваясь присвоением раскавыченных цитат, печатали пересказы иностранных книг. Рефераты законный жанр, если ставить, как некогда делалось: «Из Плутарха» или «По Фламмариону». Но зачем же делить славу и гонорар с нынешним «Плутархом» и новейшим «Фламмарионом», если всё можно забрать себе? По заказу издательств я рецензировал творения в этом роде: «Так нельзя!» А почему же нельзя, если к Женевской конвенции по защите авторских прав не присоединялось даже Царское Правительство? И благополучно издавались (продолжают переиздаваться) плагиаты, которые, не знаю, как сейчас, но тогда оплачивались по высшей ставке, считаясь работами авторскими.
Протаскивание усилилось, когда наши писатели поддались западным влияниям. Невозможно стало и заикнуться, чему и кому они подражают. В Союзе писателей на обсуждении новой прозы, которая стилистически была стара, лауреат Сталинской премии Сергей Антонов по моему адресу выразился так: «Вы незаслуженно обвиняете наших талантливых прозаиков в сюрреализме» (цитирую по стенограмме). Не обвинял – определял, пытался определить «талантливых прозаиков» с их неталантливостью, что оказалось мне поставлено в вину, словно врачу запретили ставить диагноз.
Андрей Чернышев, мой соученик по школе и по Университету[229], вместе с Борисом Парамоновым, будущим диссидентом-эмигрантом, первые у нас написали о Набокове. Их основная идея: Набоков – подделка. Но мы о Набокове почти не слыхали, поэтому изощренно написанные статьи казались грамотой за семью печатями. Может быть, память подводит меня в деталях, но за общее впечатление ручаюсь. Тогда о Набокове написать можно было лишь отрицательно, однако зная Андрея и (по статьям) его соавтора, могу сказать, что писали они искренне: подделка. Когда Набокова стали издавать и читать, в том же духе, правда, без упоминания предшественников, написал Олег Михайлов. Но попробуй это скажи, когда пошла у нас мода на Набокова! «Ты мне мешаешь своими мнениями», – упрекнул меня приятель, эпигон Набокова, когда я сказал, что это гений века, когда потерялось понятие таланта. Иногда удавалось