Литература как жизнь. Том I

И нас не тронули. Анисимов усадил сотрудников за «Историю Всемирной литературы», «мечта Максимыча», ради чего и был создан наш Институт. Кое-кто по-началу пробовал усомниться, готовы ли мы, стоит ли загонять всех под один переплет, изучена ли в отдельности каждая национальная литература. К тому же, у каждого старшего научного сотрудника со степенью была запланирована монография. Сгонят всех сообща, и полетят из плана индивидуальные труды. «Пишите пока не поздно! – прогремел Большой Иван, выдвигая идею труда коллективного. – А не хотите писать…» И добавил тоном таежного охотника, предлагающего ради пропитания либо охотиться на крупного зверя, либо «белку жрать».

А трудности возникли с первых слов. Скажем, мировая. Согласно «Коммунистическому манифесту», мировая литература возникает одновременно с мировой торговлей, по мере того как складывается капиталистическое производство и образуется международный товарообмен. А раньше существовала мировая литература или же только национальные литературы, разумеется, сообщавшиеся между собой? Хотя я, как обычно, оставался чрезмерно занят, выяснение границ понятия, казалось бы, само собой разумеющегося, привлекло мое внимание. Известное нам со студенческой скамьи через Пушкина требование Декарта определять значение слов вдруг сделалось служебной обязанностью. Спохватившись, мы взялись за претворение горьковской мечты и претворяли около трех десятилетий. Мировой замысел вырос до десяти томов. Институт разбили на группы по томам, каждый том – историческая эпоха. Самарин собирался назначить меня секретарем группы Возрождения. Со времен моего студенчества Роман относился ко мне с осторожностью. Он меня выручал, рекомендовал, после нашей с ним поездки в Англию подал меня на премию, и он же придерживал a distance, на расстоянии, подозревая во мне пособника чуждых сил. Каких? Когда попал я в проработку на газетных страницах заодно с Аникстом, Роман иронически спросил: «Ну, дорогой ученик, помогли вам ваши ляхи?» Эти «ляхи» меня знать не хотели. Их потомки не дают мне хода и сейчас.

«Дорогой ученик, что вы нагородили?!»

Замечание Романа.

Так или иначе оказался я среди авторитетов нашей науки и даже удостоился их критики. Проспект, написанный мной для тома третьего (Возрождение), читал сам В. М. Жирмунский. Не сделав на полях ни одного замечания, Виктор Максимович на первой странице написал: «Что это – шутка?» У меня в ту пору, при лошадях и прочих увлечениях, было со временем туго. Известно, труднее писать кратко, чем пространно, и вместо того, чтобы составлять проспект, я изложил все свои мысли о Ренессансе.

Шёл год за годом. Список членов редколлегии, составленный из ведущих учёных, превращался в мартиролог. Рамка окружила имя крупнейшего компаративиста, благодушно отнесшегося к моей (несколько) неуместной многословности, в рамке Большой Иван, влиятельный директор, защищавший меня от упрёков в (известной) недисциплинированности, не стало всезнающей Елистратовой, которая указывала мне на (некоторые) ошибки (после её замечаний уже никто ошибок у меня не обнаруживал), ушел из жизни универсально образованный Роман – все моложе меня, их теперь вспоминающего. А я выдвигаюсь, не рефераты составляю, главу за главой пишу. «Набросай к завтрашнему обсуждению раздел о шотландской поэзии», – домой звонит мне редактор очередного тома. Нет специалиста? Был, остались лишь одни переделки.

«Вам не видать таких сражений…».

«Бородино».

Вторым университетом стали для меня заседания Отдела зарубежной литературы: высказывались ученые энциклопедической образованности и каждый – специалист в своей области. Пришла на заседание Отдела наша зарубежная соотечественница Наталия Ильинична Чермак, которая обрела европейскую известность под именем Натали Саррот. Предтеча nouveau roman, «нового романа», явилась нам в апогее своего Западного признания, однако увидел я робкую старушку. Мое восприятие возрастное, но я услышал, точнее, почти не слышал, как немолодая женщина говорила негромко, словно стыдясь того, что она говорит.

Родом из предреволюционной интеллигентной русской семьи, Наталья Ильинична сразу поняла, куда попала, и, по-моему, смутилась, когда ей предложили высказаться не перед бунтующими студентами, чьим настроениям соответствовала её экспериментальная проза. Высказывалась невнятно, и её пощадили, не обсуждали. С подчеркнутой галантностью обращался к ней Роман, но когда иноземно-единокровная гостья покинула заседание, то сотрудники Отдела, способные сказанное ею измолотить в крупу, перекинулись улыбками: «Ну и ну!».