Литература как жизнь. Том I

«Ты себе представить не можешь, в какую же ярость приходит Александр Исаевич, стоит тебя упомянуть», – уверили меня имевшие доступ к Солженицыну. Уж не знаю, интервью ли до него дошло или статья, где он был назван третьестепенной фигурой[195]. Несомненно, одной из причин неприязни была публикация в журнале «Вопросы литературы» при моем редакторстве воспоминаний внучки Леонида Андреева Ольги Вадимовны Андреевой-Карляйль. В этом я могу быть уверен: получил гневное письмо от верного сотрудника Солженицына Никиты Струве. В своих воспоминаниях Ольга Вадимовна рассказала, как они с мужем переправили за рубеж «Архипелаг ГУЛАГ» и оказались жертвами потребительского отношения Солженицына к людям: рискуя, помогали ему, потом ему же стали ненужны. О цепкой солженицынской хватке рассказывала и Вера Александровна Гучкова, которую Солженицын попросил о встрече. «Мне важно опубликовать мои воспоминания в России», – говорила мне Карляйль. Пока шла публикация, у нас с ней поддерживались прекрасные отношения, даже письмами обменивались, тем более что её дедушка, увлекавшийся авиацией, был в хороших отношениях с моим дедом-воздухоплавателем. Но публикация закончилась, и наши отношения утратили для Ольги Вадимовны важность, на мои письма она перестала отвечать, при встрече не замечает.

В моем заочном конфликте с Александром Исаевичем виновата Светлана Кайдаш, супруга Володи Лакшина, оба мои соученики. «Новый мир», где Лакшин заведовал критикой, от меня через дорогу. Жизнь моя до переезда в Замоскворечье замкнулась вокруг Пушкинской площади: гонял в футбол, лазал по крышам, учился в школе, обивал пороги редакций, и даже впоследствии, работая в журнале «Вопросы литературы», по тому же кругу выходил на крышу описанного Булгаковым Дома Нирензее. Широка страна моя родная, а я в центре огромного города жил, как в деревне, всюду ходил пешком, потому – рукой подать в театр, кино, в Университет, в Институт, если ездил, то на ипподром. Итак, выхожу я однажды из своего дома, навстречу – посвященная в редакционные тайны Светлана. Завтра, говорит (у неё глаза горят), прочтёшь нечто, достойное Достоевского». Светланин восторг меня насторожил. Сам Достоевский «размазывает» (Толстой), «длинно и нескромно» (Чехов), словом, плохопись, однако искупаемая невероятной силой самокопания. А Солженицын? Светлана, говоря со мной за сутки до выхода «Одного дня Ивана Денисовича», возбудила такие «большие ожидания», что разочарование у меня стало неизбежным: псевдописатель, за гранью литературы, обозначение проблемы, без выражения и без сильной мысли.

Как-то иду опять же в своих краях, по улице Пушкинской, рядом с площадью, где на углу Чехова помещался «Новый мир», а по другую сторону движутся и беседуют Солженицын и сотрудница журнала, мой первый редактор Калерия Николаевна Озерова. Ничего не стоило пересечь улицу и познакомиться. Солженицын оттолкнул выражением лица: ложная многозначительность, как и в его стиле. Подобен ли Солженицын исторически известным провокаторам, как Гай Фокс, Джеймс Отис, Отец Гапон? О том давно говорят, в чем и Хольцман не сомневался, но относил к творческой любознательности. Однако американский биограф Солженицына мне рассказывал, что он с ним намучился, добиваясь от него ответов об аресте и лагере, а Солженицын вопросов избегал, чтобы остаться в пределах им созданного мифа о себе.

Жавший руки литературным Нобелевским лауреатам Остерлинг мне сказал: «Потоком шли письма из вашей страны – не давайте Шолохову, дайте Паустовскому». А за что? Доктор улыбнулся. «Разве в этом дело?» – так можно было истолковать улыбку. Остерлинг сказал: «Вы представить себе не можете, какие козни плетутся за кулисами нашей премии. Говорю вам не для печати. И, сами знаете, скандал о плагиате». Спрашивать, какие козни, я не спрашивал, он сам заговорил о кознях и, судя по тому, что читаю теперь, у него за долгие годы наболело, как у всякого, кто долго грешил, понимая – грех, но не мог остановиться, на исходе жизни решил несколько замолить грехи. В завещании Нобеля сказано: награждать – за что? За направление мысли. Какое? И-де-а-ли-сти-чес-ко-е, стало быть, парящее над политическими пристрастиями и прочими земными заботами. Но на обложке романа Ирвинга Уоллеса «Премия» стоит: «В этом серьезном этюде, изображающем, как избираются лауреаты Нобелевской премии, представлен суматошный круговорот, в центре которого – Большой Грех». Из романа, в сущности документального, следует: лауреатами становятся фигуры случайные, избрание победителя – интрига, своеволие членов Комитета, дурное расположение духа, даже неосведомленность (не успели прочитать) и само собой политика. Так это же роман! Вымысел. Однако чье мнение значится на обложке? Ответственного Секретаря Нобелевского Комитета, доктора Остерлинга.