Литература как жизнь. Том I

«За художественную силу и нравственную стойкость, с какой писатель в своей Донской эпопее отразил исторический этап в жизни русских людей» («For the artistic power and integrity with which, in his epic of the Don, he has given expression to a historic phase in the life of the Russian people»).

Нобелевский Комитет о присуждении премии Шолохову[196].

Нашу «бескомпромиссность» Нобелевский Комитет передал словом integrity, обозначающим цельность, честность, духовную стойкость – основа истины. Лишь об этой книге, после «Войны и мира», можно сказать как сама жизнь. «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Записки охотника», «Дворянское гнездо» и даже «Анна Каренина» – литература, великая литература. «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» – проницательность великого ума. «Война и мир» – жизнь, причем, это увидели и определили со стороны, на Западе с подсказки Тургенева, когда в России того ещё не видели. И «Тихий Дон» оставляет впечатление за пределами самых лучших слов, которые, кстати, часто далеко не лучшие и порядок слов не образцовый.

Шолохов – Стаханов советской литературы, а вместе со Стахановым, как известно, трудилась целая бригада, но слышал я от людей, достойных доверия: Стаханов и сам был орёл. О Шолохове говорили то же самое, добавляя: «Пленённый орёл». На меня, хотя говорил я с ним лишь по телефону, произвёл он впечатление двух человек. Один – орлиного полёта, острый и полный энергии. Другой – смурной, трясина, но то были телефонные разговоры, откликнуться на приглашение Михаила Александровича прийти и разделить с ним компанию я не решился: на руках у меня были иностранцы.

Не удалось повидаться с Шолоховым, но во время симпозиума «Фолкнер и Шолохов», проходившего в станице Вешенской, нас представили его вдове. У супругов Шолоховых был, видно, культурно-неравный брак, характерный для революционного времени, как у Раскольникова и Ларисы Рейснер или у персонажей пьесы Эмки Манделя «Однажды в двадцатом». От Ермолаева я слышал: сейчас создается Шолоховская Энциклопедия, Герман Сергеевич пишет три статьи. О чем, я не спрашивал, уж наверное о проблемах авторства и текста, едва ли он станет писать о жене. А надо бы написать о Марии Петровне Громославской, спутница жизни творческая. Нет, не случай Дика и Мэри Френсисов, когда жена в самом деле писала под именем мужа, обрабатывая его материал, и результатом сотрудничества (несомненно сотрудничества) являлись умело написанные повествования от лица жокея, владевшего хлыстом – не пером. Как Мария Петровна помогала мужу? Приобщила к своей среде. Внук крепостного крестьянина, сын торговца скотом вошёл в семью образованных казаков, его спутницей жизни стала казачка, обладавшая умом обработанным, развитым, присутствие такой личности при одаренном муже не могло быть пассивным. Первая жена Баланчина, балерина-москвичка Тамара Гева, которую он за границей оставил, сыграла роль в его формировании. В её московской высококультурной семье будущий балетмейстер успел своего рода школу пройти, умом, сколько сумел, изощрился, впрочем, не больше того. Баланчин вытравил из балета эмоциональность, превратив танец в гимнастику, сообразил, на кого работает. Джекоб Д. Бим, Посол США времен холодной войны, нашел, что американский балет, созданный Баланчиным по ранжиру Фокина, лучше чем Bolshoi Ballet, мнение соответствует национально-политическим пристрастиям и выражает тот патриотизм, которому удивлялись и Френсез Троллоп, и Алексис де Токвиль, и Ральф Уолдо Эмерсон, и Джеймс Фенимор Купер: ничего лучше нас и лучше, чем у нас, быть не может. А удивлялись визитеры и отечественные авторы, потому что страна великая, а жители страны по-детски себялюбивы и обидчивы[197].