Литература как жизнь. Том I

«У меня тут живет один старичок», – проводя меня по дому и предупреждая заранее о том, кого или что я увижу, негромко сообщила Валерия Дмитриевна. Шли мы коротким коридором: у стены на лавке лежал дряхлый старик, едва живой. Он не шевельнулся, пока мы шли, словно его и не было, мы тоже ничего не сказали, будто мимо него не проходили. А в дневнике у Пришвина я читал: «Вчера переписчик Толстого переписал мою повесть», – на лавке, стало быть, лежал работавший на Толстого копиист Родионов («Литературная Россия» вскоре сообщила, что Родионов, делавший писарскую копию со «Смерти Ивана Ильича», скончался). Запись о толстовском переписчике, нашедшем последний приют в пришвинском доме, как и весь дневник хозяина дома, были пронизаны заботой хозяина о своём положении в литературе. Творец незабываемых собачек, ёжиков и птичек тревожился, что его принимают не за того писателя, каким он является или, точнее, каким он себя представляет.

В дневниках Пришвина запечатлелась знакомая мне округа, которую изъездил я верхом. Некоторые пришвинские не описания даже, а наброски, всего лишь штрихи, были необычайно картинны. Озадачивало только неупоминание в дневниках конного завода, откуда я приехал к его дому. До деревни, где находился дом писателя, доехал я минут за тридцать пять-сорок, и не гнал («За галоп голову оторву», – предупредил тренер Гриднев). Рядом, можно сказать. А в пришвинском дневнике ни слова о лошадях, ходивших по лугу табуном. Что касается литературных умолчаний в том же дневнике, их можно было объяснить, как я полагал, личными пристрастиями. Знавший себе цену Пришвин писателей-собратьев игнорировал. Из никологорских жителей Пришвин признавал физика Капицу, с которым у меня связаны удивительные воспоминания (см. «На благо лошадей», с. 562–563), но для него не существовали там же поселившиеся ни Антонина Коптяева, ни Федор Панфёров (топорно написано, однако жизненно), ни Сергей Михалков, чьи детские стихи, я думаю, так же бессмертны, как пришвинские рассказы о «ребятах и утятах». Не было в дневниках Пришвина ничего даже о входивших в ту же округу пушкинских, толстовских и чеховских местах, а также о соседнем Иславском, где у Трубецких гувернанткой служила «дочь Альбиона» – мать внебрачной дочери Байрона. Был ли Пришвин уж до того не осведомлен, что ничего не знал об этом? В заключительный период жизни Михаил Михайлович, уединившийся вместе с Валерией Дмитриевной в Дунине, поглощён был собой настолько, что ему было не до Байрона и даже не до Пушкина вместе с Толстым и Чеховым впридачу. Но певец природы умудрился не заметить лошадей, хотя всякий раз, когда отправлялся он в город и возвращался в сельский свой repos (приют), проезжал на автомобиле мимо конюшен и вдоль левад. Как если бы в полнолуние не разглядел он серебристого диска на небе!

Никто из строивших дачу в тех местах не мог обойтись без помощи и даже санкции директора конного завода. «А ты где обитаешь?» – при встрече спрашивал меня директор Дмитрий Яковлевич. Жил я где придётся, у наездников и конюхов. Директор привык к моему присутствию и дал разрешение занять комнату в строении, подлежавшем сносу. Так что я недоумевал, как можно не заметить конного завода.

Как рассказывал пушкинист о Пришвине: острое восприятие, но капризно-избирательное, не желающие замечать чего почему-то видеть не хочется. Уж почему, вопрос другой, но не хочется и – не видится. Не только мимо загородок, за которыми разгуливают кони, проезжал певец природы, не замечая таковых. Не хотел он признавать границ собственного дарования. У Пришвина живого слова хватило на тоненькую карманного формата книжечку, вместившую все творческие поиски и муки, которыми заполнены восемь томов его собрания сочинений.

Решение Шолоховского вопроса

«Роман “Тихий Дон” в совершенстве сочетает классический русский и социалистический реализм. Создан роман коммунистом, который во имя творческой цельности, ничем не пожертвовал. Следуя логике замысла, не нарушил, в толстовском смысле, всей правды».

Эрнест Дж. Симмонс. Введение в русский реализм, Издательство Университета Индианы, 1966.