Липяги. Из записок сельского учителя

Молоко доставили скорее всего. Следом за молоком прибыло и барахло для Димки. Его принес Коля Коноплин, закадычный его дружок.

— Мать разрешила мне взять щенка, — радостно сообщил он, передавая нам узел.

В узле, завернутом в отцовскую телогрейку, были штаны, рубаха, шерстяные носки, старенькие ботинки, даже полотенце не позабыл прихватить! Мы с Лузяниным растерли Димку полотенцем, переодели во все сухое, а его мокрую одежду развесили у костра сушить.

Переодевшись, Димка тут же занялся щенятами. Надо же было их покормить!

Блюдца или еще какой посудины не было; Димка налил молока из бутылки на ладошку и ткнул щенка в ладонь носом. Не тут-то было! Щенок сопротивлялся, упираясь лапками, и, ткнувшись холодным носом в ладонь, тряс головой и скулил. Вторым щенком занимался Бирдюк. У Якова Никитича складнее получалось. Сколько он ни плеснет молока на ладонь — столько щенок языком и слижет. Все потешались над этим.

— Ишь, — радовался Бирдюк, — как ежик! Вот бы ребятам моим…

— Колька одного заявил, — не сразу ответил Димка. — И я бы…

— Як слову, — отозвался Яков Никитич. — Но если кто откажется, то имейте в виду.

Лузянин чуть заметно улыбнулся.

Мы так увлеклись щенятами, что не сразу услышали, что кто-то кричал от задов. Пришлось попросить, чтобы ребята перестали галдеть. И лишь когда все затихли, до нас отчетливо донесся голос Анфисы Карташовой:

— Димка-а-а! Марш домой. Обедать пора-а!

Димка разом переменился в лице. Он оставил щенка, вскочил на ноги и, отойдя в сторону от костра, крикнул:

— Не хочу, мам! Мы тут картошку пекли.

— Не бреши! Иди, коль сказано! — настаивала мать.

Димка ничего не ответил. Он повернулся к костру, поглядел на свою одежонку, развешанную на кольях, и махнул рукой: семь бед — один ответ!

— Может, лучше все-таки пойти? — предложил я. — Могу проводить: вдвоем веселее.

— Спасибо, Андрей Васильч. Подожду тут до вечера. А там, глядишь, папа с работы вернется…

— А если мать сюда нагрянет?

— Ничего! Я на трактор пойду. Увидит, что огород пашу, не станет отрывать. Она — жадная… — Димка снова повернулся в сторону избы, где в проулке стояла мать, и во все горло крикнул: — Мам! Моя очередь пахать! Оставь мне — я потом поем! — и кустами-кустами, чтобы мать не разглядела, в каком он одеянии, пошел к трактору.

11

Утром следующего дня, придя в школу, я думал спросить у Димки, как все обошлось у него вчера. Но так и не столкнулся с ним до самого урока. А урок у меня в их классе сразу же после большой перемены.

Придя в класс, я весело поздоровался с ребятами. У меня всегда хорошее настроение, когда я вхожу в класс. Передо мной все те же Липяги. Я гляжу на ребят и в выражении их глаз, в цвете волос, в осанке узнаю их отцов и дедов. Я не мог бы преподавать в вузе, где прочитал лекцию, — и пошел домой. Урок для меня такая же потребность, как встречаться каждый день с дедом Печеновым, с крестным Авданей, с Бирдюком.

Ребята тоже ответили мне весело и дружно. Перекличку делать не надо. Достаточно взглянуть на класс, чтобы узнать, все ли здесь. Я так и сделал. Я оглядел ребят — и сразу же увидел Диму. Он был на месте, то есть сидел за своей партой, в третьем ряду, у окна. Я улыбнулся ему, но Дима отвел глаза в сторону и поерзал на месте. Ребята перехватили мой взгляд, и по классу прокатился смешок. Я понял, что про «баню» все уже знают, и не стал ни о чем расспрашивать Диму.

Были первые дни новой четверти. В такие дни, когда ребята отдохнули, я стремлюсь побольше преподнести нового материала. Я начал с объяснения. По плану весь этот час я должен посвятить Ломоносову. Я уже рассказал о детстве Ломоносова: как Михайло — сын архангельского мужика-помора из глухого села Денисовки — пешком отправился в Москву, на учебу. Я рассказал о трудностях, пережитых им в славяно-греко-латинской академии, о его разносторонней одаренности, о том, что Ломоносов был и писателем, и художником… Я прочитал им стихи Ломоносова, «что может собственных платонов и быстрых разумом ньютонов Российская земля рождать»… И только начал я разговор о главном — о его физических открытиях, как услышал под Диминой партой печальный писк.

Я оборвал рассказ на полуслове и прислушался. Сомнений не могло быть: это скулил щенок.

— Дима, что это такое? — спросил я строго.

Случалось, и на моих уроках ребята выпускали воробьев, чтобы поозорничать, мышей, чтобы попугать девочек… Но чтобы приводили в класс собак — такого еще не было. Оттого я и спросил строго.

Дима встал. Рослый, длиннорукий, он уставился в парту и сказал чуть слышно:

— Это мой щенок, Андрей Васильч…

Щенок продолжал скулить. Однако ребята, любящие посмеяться по всякому поводу, сидели молча и, как мне показалось, настороженно. Я уже совсем решил выговорить Димке, сказать, чтобы он убирался вон из класса со своим щенком, но почему-то сдержался. То ли мне показалось, что на глазах у парня были слезы, то ли я почуял в его голосе раскаяние… Не знаю, но я сдержался. Скорее всего я сдержался из-за этой вот серьезности и тишины класса. «Тут не озорство, — решил я, — а что-то серьезное».

— Ну что, была «баня»? — спросил я Диму.