Липяги. Из записок сельского учителя

— Важно, чтобы они пеклись, но не подгорали, — сказал Николай Семенович. Ему жгло руки, и в лицо летели искры, а он только блаженно жмурился и покряхтывал. — Вот шельма! А не хочешь переворачиваться? Ну-к мы тебя сейчас таким манером… — Лузянин взял еще одну хворостину и, захватив картофелину двумя палочками, уложил ее в золе, как надо.

Лицо председателя — обветренное, иссеченное глубокими морщинами — выражало блаженство. Ребята, следуя примеру Николая Семеновича, тоже стали ковыряться палками в костре и покряхтывать, как и он, и щуриться; не столько ради картошки, сколько ради того, чтобы обогреть руки.

Лишь мы с Яковом Никитичем сидели недвижимо и глядели на огонь.

— Ну-ка попробуем: готова ль? — Лузянин выкатил из костра черную от тепла картофелину и, обжигаясь, снял с нее дымящуюся кожуру. — А теперь, Дима, дай сольцы!

Дима подал Николаю Семеновичу газетный кулек с солью. Лузянин окунул картофелину в соль и, разломив ее надвое, стал есть.

— Давно не ел такой… печеной! — вырвалось у него. — Поди, с самого детства…

Съев картофелину, Николай Семенович сказал: «Готово!» — и принялся выкатывать из огня остальные клубни.

— Разбирайте, друзья, пока не остыла! — скомандовал Лузянин.

Все начали хватать дымящиеся, с подпаленными боками картофелины и, дуя на них и обжигаясь, чистить и есть картошку. Наблюдая за ребятами, Лузянин продолжал задумчиво:

— Хотя, в общем-то, у моего поколения не было, как у вас, детства. Ни игрушек, ни учителей. В двенадцать лет я уже батрачил. В четырнадцать остался за отца, ушедшего на империалистическую. И пахал, и сеял. А в восемнадцать лет сам взял в руки трехлинейку и пошел вместе со всеми против Деникина.

— Мне в самом конце пришлось добивать его, Деникина. Под Касторной, — вставил Бирдюк.

— А я вот тут начинал, под Тулой, — продолжал Лузянин. — Прошла война — вступил в продотряд. Днем, как все мужики, пашем, а вечером, бывало, подтянешь потуже ремешок на голодном-то желудке да с Рыкова-то хутора пешком, в Скопин. На диспут по «Капиталу» Маркса. В народном доме — накурено, тесно. Шахтеры, мы, мужики в лаптях, очкастые эсеры, меньшевики в косоворотках… Говоруны — куда там Цицерон! А большевик — какой-нибудь инвалид, отвоевавшийся раньше времени — в лозунгах поднаторел, а грамоте не очень учен. Так они, недобитые эсеры, навалятся на него, как коршуны…

Ребята отложили в сторону картошку, слушают. И я слушаю. Я слушаю Николая Семеновича и думаю о том, какая интересная жизнь у него. Гражданская война. Продотряды. Учеба на курсах политпросветовцев. Ленин. Учительство. Хозяйственная работа. Командование дивизионом «катюш» в отечественную. Сидение в кресле Салтыкова-Щедрина. И опять, из этого высокого кресла, вниз, к земле… В другое время и нескольким поколениям людей не удастся увидеть и пережить того, что выпало на его долю.

— Налетят меньшевики да эсеры, — продолжал Лузянин, — как все равно коршуны. Ну, а мы, молодежь, кто пограмотнее — на помощь большевику-солдатику. Свалка у трибуны… ругань по-русски. — Николай Семенович прислушался, помолчал — А трактор-то никак заглох. Что-то его не слышно?

Димка Карташов встал, выглянул из-за кустов.

— Колька плуг чистит, — сказал он, возвращаясь к костру и садясь на прежнее место.

— Сменить бы Коноплина надо, — заметил Бирдюк. — Кто у нас еще не пахал?

— Я не пахал! — отозвался Лева Софронов, сын Анисьи, доярки. — Сичас дослухаю и пойду.

— Случалось и с синяками домой возвращаться, — снова заговорил Лузянин. — Вот так они добывались — знания-то! То ты эсеру синяк влепишь, то он тебя разукрасит. Ходишь всю неделю с фонарем. Вот тебе «прибавочная стоимость»! А теперь вам по-иному знания-то достаются. Что ни год, то новые вам книжки. Читай, рассуждай по-писаному…

— Эт-то как раз плохо, что все для них готовенькое! — заметил Бирдюк.

— Что же, по-твоему, и их тумаками надо учить? — переспросил Лузянин. — Нет уж, хватит, что мы учены. А, как, ребята?

9

Ребята потупились, молчали.

Было тихо на задах — не кричали грачи на ракитах, не пели петухи на селе, не гудел трактор (Лева пошел на пересмену). И вдруг в тишине, откуда-то со стороны Городка, донесся какой-то протяжный жалобный писк. Звук был глух и немощен, будто исходил из-под земли.

Я не сразу обратил внимание на этот звук. Первым обратил на него внимание Димка Карташов. Он вскинул голову, прислушался и сказал:

— Неужто суслик?

Все прислушались и спустя минуту ясно услышали, что кто-то скулил.

— Поглядите, что там такое, — попросил ребят Лузянин.

Димка и еще кто-то бросились в Городок. Не успел Димка скрыться за кустами, как он снова показался тут же, на валу.

— Ребя, щенята!

Ребята мигом побросали картошку и скрылись за кустами.

— Пойду, погляжу, что там такое, а то еще выкупаются, — сказал я и, выбравшись из-за кустов, пошел следом за ними.

От огородов к Городку вел крутой скат. С горки я увидел, что ребята столпились на краю одной из ям, из которой выбран торф.