Липяги. Из записок сельского учителя

Бирдюк сдержанно похвалил его, аккуратно, мол, вел, огрехов не наделал, а насчет третьей скорости сказал, что даже в поле, где вон какие длинные гоны, — и то не всегда на третьей работать удается. А тут — репейники, то да се.

К ребятам подошел Лузянин. Следом за ним потянулись к нашему кружку и бабы. Подошли — и загалдели сразу, не дали поговорить толком.

— Ты чего ж, сынок, так далеко от вала-то проехал? — напустилась на Димку мать. — Я же тебе кричала: ближе к валу, черт!

Анфиса — баба крупная, горластая; Димке, видно, неудобно за мать и за себя, что она ругает его при всех, стараясь перевести разговор на шутку, Димка говорит:

— Там тень от кустов, мама. Оттого никогда ничего не росло там.

— Небось картошка вырастет, — возразила мать. — Вон председатель говорит, что и со скотом послабленье будет. Может, поросенка еще одного заведем.

— Я под клубнику пахал, мама.

— Я т-те задам «клубнику»! — не унималась Анфиса. — Вон принесу лопату, — подроешь, где пропустил, лопатой.

— Нет уж, видать, обойдемся теперь без лопаты, — поговаривали бабы. — Было время — надрывали животы.

— И-и! — отмахнулась Анфиса. — Больно рано вы, бабы, благодарственный молебен закатили! Они все, председатели, щедры поначалу. Соловьем тебе на каждом собрании заливаются. Вон Володяка обещал всех на работу на машинах возить. А чем кончилось? А тем, что купил колхоз за наши денежки «Волгу». Да кто в ней разъезжал? Володяка и разъезжал. А мы, грешные, как ходили на своих двоих при всех прежних председателях, так и продолжали ходить. Нынче опять: огород, мол, вернем, со скотом послабленье дадим… На словах-то все они прытки, а на деле…

Лузянин улыбался, слушая говорливую бабу. Но лишь только Анфиса выговорилась, Николай Семенович сказал спокойно, с выражением крайней озабоченности:

— Анфиса Николавна! Поберегите свое здоровье. Так ведь и горло застудить можно, разговаривая много на ветру.

Бабы рассмеялись.

Анфиса сделала вид, что обиделась, но потом и ее разобрало. Она тоже принялась смеяться. Насмеявшись до слез, сказала:

— А языкастый ты, Николай Семенч! Небось когда выбирали — тихоней прикидывался.

8

Бабы посудачили о том, о сем, да и разошлись. У каждой дел невпроворот: капусту время рубить, завалинки возле избы забивать. Оттого и разошлись быстро.

Остались ребята и Лузянин с Бирдюком. Я тоже не ушел, хотя выбежал из дому в легком пальто и теперь изрядно продрог на юру. Ребята, набегавшись поначалу, жались теперь к кустам, в затишок. Они затеяли было игру в «поддавки» — толкая друг дружку плечами. Лузянин увидел, что мерзнут ребята, тут же послал их в Городок за торфом.

Торф в Городке режут летом. Бывало, как объявят, что можно выходить на торф, так высыпет в Городок все село: и мужики, и бабы, и ребятишки. Словно престольный праздник в селе. Все веселые, в лучших нарядах, с узлами еды. Дед или отец режут резаком торф; мать, стоя рядом с отцом в яме, принимает кирпичи и выкладывает их на бровку. Мы, подростки, мокрые с ног до головы, оттаскиваем кирпичи на носилках и складываем их вдоль луговины в клетки. Весь Городок, как муравейник, кишит людьми. Все спешат, выказывая друг перед дружкой свою силу и ловкость.

Но вот наступает время обеда. Похлебав квасу, мы, ребята, разбредаемся по Городку. Нас привлекают ямы, где года два назад выбран торф. От паводка и дождей края ям пообвалились, заросли осокой. В этих ямах, наполненных ржавой водой, уйма стоголовиков и лягушек.

Мы ловим стоголовиков и пугаем лягушек. Но это когда нечем другим заняться. Чаще же всего в час, когда отдыхают мужики, мы бегаем к соседям — поглядеть. Ефана затопило водой. Дядя Ефрем открыл рога странного животного… И еще нас волнует: кто сколько клеток поставил?

Каждой семье полагалось строго определенное количество клеток — в зависимости от «едоков». В клетках торф сох все лето, а осенью его возили. Редко у кого клетки оставались на зиму.

Однако в Городке всегда, даже и после того, как вывезен весь торф, поживиться есть чем. Уж на костер-то всегда найти можно!

Оттого и послал ребят Лузянин.

Правда, теперь мужики не режут торф для себя — режет лишь бригада: на школу, на обогрев ферм и колхозного управления. Мало осталось торфа — весь вырезали. К тому же печей русских в домах не стало: хлебы не пекут. «Щитков» в избах наделали. А щитки лучше углем топить. Уголь, понятно, со станции…

Но даже и теперь в Городке уйма сухого торфа. Не прошло и четверти часа, глядь, ребята натаскали целый ворох сухих торфин, наломали будыльев репейника, нарубили веток.

И вот задымил костер.

Кто-то из ребят сбегал домой; принес картошки, соли. Бирдюк разворошил угли, побросал в костер картофель, и все, предвкушая необычный завтрак, уселись в кружок возле жаркого огня.

Лузянин, придвинувшись к костру, подправил хворостиной угли, закрывая получше картофелины.