Липяги. Из записок сельского учителя

Даже несколько месяцев спустя, даже летом, когда на бывшем картофельном поле, посреди лопухов, поднялись кирпичные стены мастерской, я не мог предположить, что колхозная мастерская станет для ребят второй школой.

Только прошлой осенью, когда начались занятия, мне все понятно стало.

Как навезли, как наставили на поляне всяких машин— ни один ученик не пройдет мимо, не заглянув и не полюбопытствовав. Окна в мастерской большие; чиркают в них голубые молнии электросварки, поблескивают лаком разные станки. Разве ребятам не интересно? Разве пройдут они мимо, не заглянув?

В школу идут — крутятся; на большой перемене — крутятся: из школы… Из школы тоже домой не спешат, крутятся.

Все равно как мы в свое время в тополях пропадали, так ребята теперь возле мастерских проводят дни.

Месяц-другой прошел. Лузянин все приглядывался: есть интерес у ребят к мастерским или нет? Увидев, что ребята возле машин крутятся, председатель предложил нам перенести уроки по труду из школьного класса в колхозные мастерские.

Наша новая директорша с радостью согласилась.

У нас, правда, была своя мастерская. Еще от Серебровского осталась. Под учебную мастерскую был переоборудован один из классов. В нем вместо парт стояло десятка два стареньких верстаков с тисками. В углу, рядом с преподавательским столом, высился огромный шкаф с инструментом. Вот и все «оборудование». На уроках труда ребята выпиливали угольники из железа. Почему именно угольники? Не знаю. Знаю, что мы все их пилили. И я в свое время пилил, и младшие братья, и теперешние ученики. Другой как возьмет в пятом классе кусок железа, так и пилит его до самого выпуска. Представьте себе, как всем надоели эти угольники! Лишь только заикнулся Лузянин о своем предложении, ученики обрадовались. Но председатель хитрый. Он не стал настаивать, чтобы каждый на выучку к Бирдюку ходил. Председатель звал лишь тех, у кого душа лежит. Девушки-старшеклассницы захотели заниматься шитьем. «Хорошо! — сказал Николай Семенович. — Мы подумаем, чтобы помочь школе приобрести швейную машину».

Однако самое любопытное было впереди. Пришли ребята на свой первый урок труда в колхозные мастерские. Встретил их Бирдюк. Он не спеша провел ребят по всем цехам, показал им свою кузню — с новой, механизированной воздуходувкой, токарные станки, электросварку. А потом открыл дверь в угловую светлую комнату и сказал:

— Это вам подарок от колхоза…

Посреди комнаты стоял небольшой колесный трактор. Тот, с которым немало хитрил Яков Никитич, приспосабливая его и рыть лунки, и возить навоз.

— Кто хочет, — продолжал Бирдюк, — пусть токарничает или сварке учится. А у кого к моторам душа лежит, — тот давай хоть завтра приходи — и начнем. Сам буду учить. Председатель сказал, что учеба будет приравнена к настоящим курсам. Кто хорошо окончит, получит удостоверение на право вождения трактора…

С тех пор прошло немногим более года — и вот будущие трактористы уже отправились в свой первый, пробный выезд.

6

В самом конце Попова проулка — овражек. А за овражком— бугор. Вдоль глинистого косогора, испятнанного оспенными отметинами развалившихся погребков и мазанок, взбираясь все выше и выше, жмутся друг к дружке невзрачные избы.

Это и есть Бугровка.

В начале улицы, над овражком, — крохотный мостик. Кто хоть раз, наездом, бывал в деревне, тот знает, каковы наши сельские мосты. Ну, и этот не лучше других. Пешком идти, и то — гляди в оба: ноги сломаешь, а на тракторе— не раздумывая, крой в объезд. Так надежнее. Да и хлопоты небольшие: овражек так себе, не глубокий. По песочку, по камушкам бежит ручеек: лишняя вода из Чебухайкиного колодца. А после ручья-то мокрый след резиновых шин пропечатался так, что и с самолета, поди, видно.

Я и пошел по этому следу. За овражком он сразу же сворачивал влево и по проезду, оставленному на случай пожара, вел к речке, на зада. Там, за бугровскими огородами, по Липяговке простирается обширная низменность— Городок, место, где заготавливают на зиму торф. Идя проулком, я сначала подумал, что ребята поехали в Городок за торфом для школы. И даже расстроился из-за того, что сорвался за зря и пошел. Но лишь вышел я на зада — вижу: бегут от каждой избы на огороды люди — бабы, старики, ребятишки. Радостные все; бегут, обгоняют друг друга…

«Эге! — думаю. — Да это ж ребята приехали пахать отрезки!»

И я тоже прибавил шагу.

Думаю, что не надо объяснять, что такое «отрезки». Каждый небось знает. С войны и до самого последнего времени отрезки были главным пугалом на селе. Не выработал ли колхозник минимума трудодней; поступил ли работать на станцию, — сразу же — хоп! — отрезают у него огород под самый курень. И не возразишь, и не пожалуешься— потому как сам, было время, голосовал за Устав. А в Уставе там черным по белому записано, что земля — она не для лентяев и летунов, она колхозная. Но хотя отрезки и считались колхозной землей, колхоз этими клочками никогда не пользовался. С гусеничным трактором там не развернешься, а сохой пахать — овчинка выделки не стоит.